Игнорируемый обоими спутниками, но чётко ощущающий нарастающее между ними напряжение, Виктор Алексеевич не знал, что предпринять и только и делал, что шамкал губами, переводя растерянный взгляд с Барташова на Шнейдера и обратно.
Спровадить? Угрохать? Как Платонов? Да что же он такое несёт, этот милый молодой человек, их единомышленник и помощник, вместе с ними прошедший неблизкий путь!
И тут Коробецкий осознал наконец, что нет никаких "мы" в этом отнюдь не круглом, но треугольном деле, есть только рюкзак с весьма ограниченным запасом ничейных денег и слишком много людей вокруг, знающих об этом его содержимом.
Неужели так было с самого начала?! С того уже момента, как оглушили Платонова, а может и раньше - как устроились батрачить на проклятую ферму, а то и ещё раньше, каждый раз, когда хватались за любую мало-мальски посильную работу в целях... правильно, в целях добыть деньги. Не заработать даже скорее, а добыть, урвать, разжиться! После первой уже неудачи с трудоустройством не ощущали они более работу - трудом, делом всей жизни, не чувствовали стабильности и постоянства, не видели перспектив. Все они временщики, даже те, кто мастерски овладевали языками, прочно устраивались на удачных предприятиях и бракосочетались с местными в попытке выдать суррогат родины за полноценную жизнь, вернее даже за остаток её. Привыкнуть в конце концов удастся ли к ratatouille и soupe à l'oignon, и как долго можно поправлять себя педантично и внешне хладнокровно в вопросах грамматики, и сколь принципиальными можно продолжать слыть в сферах истории и политики при жгучей тяжести нансеновского паспорта во внутреннем кармане ношеного пиджака? Да ровно столько, сколько в силах продержаться на сборе фруктов на очередной Домен де Больё.
Снявши голову, по волосам не плачут. Так значит, разговор сей был предопределён?
Виктор Алексеевич коротко сжал пересохшие губы и сказал так, с лёгким удивлением прислушиваясь к самому себе словно со стороны:
- Побойтесь Бога, господа, коли ни порядочность, ни честь ни у кого тут больше не в почёте. Вы нас не для того той ночью разбудили, Пётр Францевич, чтобы ныне подозревать... вот так. Вы в нас неделю назад ещё верили. И мы в вас. Что изменилось, господа?
Он очень боялся, что его не дослушают, перебьют, замашут на него раздражённо руками, рискуя задеть и сбить очки, и не оглянутся даже в запале спора пока согбенный Коробецкий будет по мостовой шарить. Он боялся и самого себя вдруг, своего внутреннего нарыва, прорвавшегося в ответ на конфликтную ситуацию. Возбуждённая речь его ускорялась.
- Вы хоть помните, что помимо франков в рюкзаке ещё и складень лежал? Успение? Вознесение? Богоявление, наконец... Вы хоть понимаете, господа, насколько этот вопрос... личный, деликатный? Это вам даже не мимо подворотни пройти, где бандит клошара бьёт, это жизнь, и смерть, и грань наконец! Илья Авдиевич нам никому другом близким не был, но позвольте, повод ли это разграбить ещё не выкопанную могилу? А не наоборот ли? Мы этими руками его с верёвки сняли, да дальше спальни не унесли! Уж коли считаете приличным кладбище спальней подменять, а проводы в последний путь - уведомлением родных, то возымейте ж совесть до конца дойти! Хотя бы письмо написать!
Коробецкий схватил записную книжку покойника и несколько раз размашисто взмахнул ей, не очень контролируя свою жестикуляцию.
- Вот только попробуйте о долях договориться, Пётр Францевич, Ефим Антонович, только посмейте банкнотами карманы забить - и никто, слышите, никто вашим родным и близким о вас не расскажет, когда промотаетесь до нитки да на ней в клоповнике каком-то с горя и не удавитесь!