28.07.1926, среда, 8:12
Франция, Марсель,
Набережная Старого порта,
+19 °С, ясно, лёгкий ветерокВ Марсель прибыли ранним утром, ещё семи не было: невыспавшиеся на жёстких скамьях поезда из Тулузы, на пятый день железнодорожной беготни вконец вымотанные. Город для путешественников новым не был: здесь они были и четыре дня назад, когда Жозеф высадил их у трамвайной остановки на окраине, и до того, когда в разное время и разными путями весной съезжались на ферму. Ефим здесь бывал и в двадцать первом году, когда греческий пароход доставил его из Салоник во Францию. Поэтому-то Ефим помнил и адрес русского прихода на рю Клапье, и ресторана на соседней рю д'Изояр, а вот адресов эмигрантских обществ не знал — тогда, в двадцать первом, беженская толпа ещё только катилась волной по Европе из Константинополя, из Финляндии, из Польши, и никто ещё не осел на месте, и никто ещё, кажется, вообще толком не осознавал, что же такое с ними вдруг произошло, что теперь придётся устраиваться на чужбине, и мало кто полагал, что устраиваться придётся основательно и надолго. Тогда ещё стояла армия Врангеля в Галлиполи, а флот — в Бизерте, Булак-Балахович продолжал набегать на советскую Белоруссию из Польши (как говорили, воюя больше с местными евреями, чем с большевиками), на Дальнем Востоке ещё удерживали последний клочок Приморья братья Меркуловы, а эмигрантские газеты пестрели статьями о том, что большевистский режим вот-вот должен рухнуть под ударом восставшего русского народа. Это, пожалуй, было единственным, что не изменилось за пять лет.
Вот и сейчас Шнейдер сидел с парижским «Возрожденiемъ» (эту газету он купил в вокзальном киоске ещё вчера в Тулузе), и читал статью с какой-то костромско-вологодской опечаткой в заголовке: «Наростающее бунтарство въ Совѣтской Россiи»:
— Пишут, в Тифлисе бунты, — обратился он к спутникам, которые вместе с ним сидели в плетёных креслах за столиком перед кафе на набережной Старого порта.
Несмотря на ранний час, набережная уже кипела жизнью: вереницей спускались с трапа зашвартованного у пирса белого парохода грузчики, тащившие тяжёлые бочки на плечах, складывали бочки рядками на брусчатку, устало разминая плечи, шли обратно; становились к погрузке телеги, запряжённые ослами; с дребезжаньем проехал мимо пустой трамвай, в стёклах которого на мгновенье отразилось, весело блеснуло по глазам утреннее солнце. Пока было свежо, и по набережной гулял, шелестел страницами газеты в руках Шнейдера, шевелил кромкой полосатого маркиза кафе лёгкий, отдающий дёгтем, старой парусиной и гниловатой портовой водой ветерок, но небо над частоколом мачт в гавани, протянувшейся кишкой между высокими зданиями, было без единого облачка: можно было быть уверенным, что будет жара.
— Пишут, деньги рабочим не заплатили, они и поднялись. А, вот бы нам так на дебольёновщине-то? А ведь я, господа, жил в Тифлисе пять лет, — сказал Шнейдер, откладывая газету. — Я вам уже говорил, у меня отец там работал, строил мосты. Оттуда и уехали. Только брехня всё это, так я вам доложу, господа. А, Виктор Алексеич, вы как считаете?
Шнейдер вообще сейчас стал немного поживей: всю дорогу до Марселя был мрачный как туча, чуть не крестился при виде любого человека в форме и уныло вещал о том, что за него-то, если посадят, Швейцария вступится, а вот вы, господа, за убийство на гильотину как пить дать пойдёте. Но вот добрались они до Марселя, Шнейдер прошёл, вжав голову в плечи, мимо жандармов на вокзале, и когда убедился, что на юношу и его спутников внимания никто не обращает, снова повеселел, и сейчас с удовольствием уплетал яйцо-пашот под сливочным соусом на хрустящем тосте, запивая кофе. В этом кафе на набережной, конечно, было заметно дороже, чем Барташов с Коробецким привыкли, и наверняка можно было найти место подешевле, но сюда Шнейдер их привёл обманом, сказав, что знает одно замечательное недорогое место («Конечно, недорогое, есть куда дороже», — невинно оправдывался он). А как пришли, уходить и искать что-то дешевле уже не было ни сил, ни, с мешком-то денег за спиной, желания особого.
По тротуару, неторопливо оглядывая кафе, тянущиеся здесь рядком, шёл молодой исхудалый негр в оборванных штанах и заправленным в карман пустым левым рукавом рубахи. В единственной руке он держал шляпу, в которой позвякивала пара монет. Негр остановился за декоративной оградкой кафе, брякнул монетками в шляпе и просительно посмотрел на эмигрантов.
— Уйди, Серёжа, — с набитым ртом отмахнулся от попрошайки Шнейдер.
Серёжами во времена галлиполийского сидения русские звали солдат-сенегальцев, служивших во французской армии, поблизости расквартированной. Откуда-то и Шнейдер подхватил это словечко. Негр диковато оскалился и энергично закивал.
— Серёжа корошо! — заявил он, пучеглазо, с безумным выражением уставившись на посетителей кафе. — Серёжа тре бьен, корошо! Серёжа корпораль, — указал он подбородком себе на плечо и вдруг затянул дурным голосом, с тяжёлым африканским акцентом: — Allons enfants de la Patrie, le jour de gloire est arrivé !