Просмотр сообщения в игре «Жизнь и смерть Ильи Авдиевича Соколова (1863-1926)»

26.07.1926, понедельник, 10:15
Франция, Тонне-Шарант
железнодорожная станция,
+16 °С, проливной дождь

Шнейдер встал с деревянной скамьи и подхватил свой мешок. Надо было проталкиваться к выходу.



Поезд уже замедлял ход, гусеницей втягиваясь в проезд между крытых красной черепицей фабричного вида зданий и складов, между каменными оградами, из-за которых тянулись деревья и их кадавры — деревянные столбы, вместо листвы украшенные изоляторами и проводами, мимо рекламы, краской намалёванной по кирпичной стене, мимо протоптанных по жухлой траве дорожек, опущенных шлагбаумов на переездах, где под зонтами укрывались от ливня редкие пешеходы. Где-то в отдалении промелькнуло, и через несколько мгновений вагона достиг гулкий грохот грома.

Вагон третьего класса был заполнен синими мундирами, которые ехали в Рошфор. Синие мундиры наслаждались сменой обстановки, которая давала некоторую иллюзию свободы, и всю ночь резались в карты, пили из кем-то пронесённых бутылок, хохотали и не давали спать немногочисленным гражданским пассажирам вагона. За рюкзаком Соколова требовалось следить в оба глаза, и Барташов всю ночь караулил пожитки.

Вообще путешествие через пол-Франции в третьем классе было удовольствием тем ещё — в переполненном вагоне с деревянными скамьями, с задувающим через опущенные рамы ветром, чудовищно грязными уборными — так что даже привычные к спартанским условиям эмигранты после двух дней пути чувствовали себя разбитыми и вымотанными. Шнейдер так и вовсе начал канючить билет во второй класс ещё в Марселе, где путешественников высадил Жозеф. «Если вам так нравится грязь, так будьте покойны, Ефим Антонович, во французском втором классе тоже грязно! — убеждал он стоявшего к окошку кассы Барташова. — Ну, в самом деле, это же просто нелепо — мы покупаем билеты в третий класс, когда у самих полный мешок денег!» На этом месте Барташов его одёрнул, так как распространяться о своём грузе не стоило даже по-русски.



Но, худо-бедно, поехали всё-таки в третьем. К вечеру двадцать четвёртого добрались до Тулузы, заночевали в дешёвой привокзальной гостинице, к полудню следующего дня сели на поезд до Бордо, сделали ещё одну пересадку там… Города по пути ничем не запомнились — железнодорожные эстакады, кирпичные стены, промелькнувшая между ними местная готическая достопримечательность, шумные вокзалы, кассы, привокзальные площади, залы ожидания с часами под грязным стеклом, буфеты третьего класса с переперченными супами, подгорелыми омлетами, бутербродами и пивом, подозрительного вида гостиница с двумя продавленными кроватями и балкончиком, на котором всю ночь беззвучно выл Шнейдер, сжираемый зудом от сожжённой спины, и, апофеозом одиссеи, — ночь в битком набитом французской солдатнёй, то душном, накуренном, а то сквозящем, задувающем пульмане.

И всё-таки это была свобода. Весь первый день нет-нет, а ловили себя путешественники на мысли, что, не случись бы с Ильёй Авдиевичем трагедии, это был бы рабочий день, и вот сейчас, в шесть утра, они бы хмуро толкали тележку с пустыми дощатыми ящиками, кряхтя, забирались бы на дерево, снимали бы с веток ненавистные, пухлые абрикосы, толкали нагруженную тележку к весам, у которых бы стояла Дора… Это напоминало то школьное чувство, когда приходишь, бывало, утром на урок, а учитель, оказывается, заболел, и вот едешь на извозчике домой в непривычное время — девять, десять утра — и совсем по-иному видится вся протекающая вокруг обыденная жизнь: будто чудесно сломалось что-то в мироустройстве, будто ты раздвоился, и одна, гипотетическая часть, продолжает скучать на гипотетически состоявшемся уроке, а другая — наслаждается внезапной свободой, не переставая сравнивать себя с той, другой: а вот сейчас была бы перемена, а вот сейчас бы началась гимнастика, а вот сейчас Фабио привёз нам на плантацию обед, а вот сейчас пора была бы уже укладываться ко сну. А мы вот не укладываемся, мы едем себе в переполненном вагоне третьего класса, и хоть по всей Франции нас ищи — не найдёшь!

Но вот и добрались. Спрыгнули на перрон под отчаянно бьющий по бетону ливень и, не останавливаясь, закрываясь мешками, кинулись к зданию вокзала, которое, к счастью, было в двух шагах. Решили переждать ливень в буфете. Тут было всё как обычно: стойка бара с дюжиной пыльных бутылок и пивными краниками, грязные, в разводах, окна, пустые покрытые несвежими скатертями столы с солонками и перечницами, рекламные плакаты и вырезанные ножиком в штукатурке имена на стенах. За стойкой читал газету лысеющий лакей в фартуке. Путешественники были единственными, кто сошёл на этой станции, и лакей поднял на вошедших незаинтересованный взгляд, таким образом, видимо, проявляя максимум своей учтивости.

Шнейдер, зябко поводя плечами, сразу направился к стойке и заказал чёрный кофе с ромом. «А не рано?» — безучастно поинтересовался лакей, откладывая газету. «Я совершеннолетний», — не поняв вопроса, соврал Шнейдер и для убедительности полез за сигаретами в карман.

— Значит, надо как-то искать вашего Соколова, — начал Шнейдер, устроившись с чашкой кофе и сигаретой за столом, задумчиво глядя в окно, где за пеленой дождя проглядывался циклопических размеров подвесной мост через реку Шаранту.



— Можно обратиться в адресный стол, — деловито продолжил он. — Если Соколов жил… тьфу, то есть живёт, конечно, в заводских бараках, его адреса там нет, но нам известно имя его невесты, — юнга полез за «Иллюстрированной Россiей» в свой мешок, достал, раскрыл на нужной странице, показал, — вот, мадемуазель Марсель Бертоно. Возможно, её адрес там есть. А можно направиться прямо на завод — спросить в конторе или поискать русских в бараках. Ведь не один же он русский был на целом заводе!