Виктора Алексеевича теперь в сон клонило, от пережитого напряжения нервного ли, от свежести ли ночной или же от качки, быть может, только как привалился он в кузове к задней стенке кабины, так и сжался в комок, ноги к груди прижав и руками их за колени обняв.
И хорошо даже, что Шнейдер не в духе разговаривать оказался, что Барташов сам вызвался в кабине ехать и шофёра развлекать. У Коробецкого бы сил не хватило любезную беседу поддерживать. Его уже сейчас неимоверно тянуло (не смотря на слипающиеся от сна глаза) этому самому шофёру всё-всё рассказать, поделиться как-то, вызнать, что думает простой этот и неиспорченный наверняка человек о смертном грехе, жадности и долге совести.
Однако, каждый раз когда подступала к разуму мысль такая, тихо вздыхал бывший фермер-батрак, наблюдая безмолвно, как паника эта его наивная разбивается о стены понимания бессмысленности и опасности предлагаемых действий.
Никакого ведь дела нет шофёру до каких-то там эмигрантов, ему лишь бы дорогу проехать да груз сдать, и рассуждения даже его эти, через окошко Коробецкому слышные, они пустые какие-то на деле, хоть и кажется, будто занимают серьёзно человека, да только что ж он сделать-то может.
Да он как мы, подумалось вдруг Виктору. Как я, поправил сам себя и вздрогнул, из полудрёмы вдруг выпав. Как мне рассказать о случившемся первому встречному не терпится, так и ему, только он уже не стерпел, уже начал потаённые тревоги свои случайным попутчикам выкладывать.
Коробецкий наморщился и прислушался к разговору в кабине. И понял, что ни там ни здесь ничего не поменялось, люди по-прежнему ехали по одной и той же дороге, француз с горьким и бессильным осознанием каждодневной социальной несправедливости, а русские с тяжким грузом чужого горя и отчаяния, и с этой своей проклятой национальной мистерией миссионерской! Куда едут-то? Один к очередной несоответствующей потраченным силам оплате за труд свой, другие просто дальше в полутьму кривой тропинки нелепого приключения...
Господи, взмолился вдруг устало Виктор Алексеевич, да я же для того в свет нетронутой смутой цивилизации и бежал, чтобы от бедствий этих наших коренных скрыться, чтобы не выбирать между алтарями справедливости, прогресса, верности и миссии! Большевики там теперь на родине бывшей новое общество строят, с голодными и горящими от веры глазами, а и мы тут, получается, всё к роли какой-то новой стремимся, всё никак покой найти не можем, даже Илья Авдиевич не смог, упокой ты Господи его душу грешную, прости ты ему самоубийство его.
Вновь вздохнул Коробецкий, вспомнив, что так и не перекрестился у тела знакомого мёртвого. И ещё подумал, что хватит уже ему вздыхать всю дорогу, и думать в который раз об оставленном за спиной. Да только куда же он денется - от испытаний революционных бежал, а может от страха перемен? Тут, получается, тоже самое. Беглец ты, Коробецкий, не убеждай себя в том, что если бы не господа Барташов и Шнейдер ты бы остался всё миром решать и о Соколове бы как-то иначе скорбел, нет. Всё так же было бы, или только ещё хуже.
Мог бы сделать вид, что не заметил висельника, вернуться в постель тихо и дальше сон смотреть про терзающегося сына.
Нет, лучше так, в кузове трясущегося на ухабах грузовика, в темноте ночной, на пути в неизвестность, вот так лучше, а не там под одеялом тонким, из которого броня против кошмаров - что форма солдатская против пули.
Виктор Алексеевич зубы стиснул и наугад руку в вещь-мешок запустил зачем-то. Святая Анна ладонь кольнула с укором. Как чувствовала. Достал обратно руку Коробецкий и успокоился. Шофёру шофёрово, даже имя его в памяти не останется. А у них троих, видать, своя роль в жизни. Если не там, то тут. В конце концов, не навсегда же они к еврею-Беспалову нанимались.