24.07.1926 03:37
Франция, Прованс,
шоссе между городами Солье-Пон и Тулон
Вот и собрались. Похватали в темноте какие-то свои вещи, оделись в коридоре. Барташов бегло, стараясь не шуметь, обшарил койку Соколова: записки не нашлось, но наткнулся на потёртый, из России ещё, видимо, кожаный несессер, который уже видывал в руках Ильи Авдиевича. Вынес в коридор, раскрыл. Паспорт, ещё какие-то документы, пачка визитных карточек в специальном кармашке, записная книжечка с металлическим карандашиком в корешке, ножницы канцелярские и маникюрные, опасная бритва (хотя Илья Авдиевич носил бороду), футляр с очками, два пузырька с какими-то пилюлями и ещё несколько крошащихся таблеток в бумажных конвертиках, перочинный нож, зубная щётка (почему-то в стеклянной пробирке) и коробочка с зубным порошком. Прикрывала всё сложенная карта Тулона с окрестностями.
Коробецкий тем временем в коридоре попросил Шнейдера оставить записку. Шнейдер хмыкнул, но решил не спорить: достал из нагрудного кармана рубашки карандаш и вывел прямо на подоконнике угловатыми печатными буквами: «Нашли мёртваго И. А. Соколова. Поѣхали оповѣстить семью. Платоновъ на насъ напалъ за вещи покойнаго. Барташёвъ, Коробецкiй, Шнейдеръ».
И вот, наконец, собрались в коридоре, взглянули друг на друга, как заговорщики: назад пути нет. Взяли свои мешки, рюкзак Соколова, спустились в столовую, прошли к выходу мимо стола, на котором лежал Илья Авдиевич. Шнейдер оглянулся на покойника и вороватым движением мелко по-русски перекрестился.
Открыли дверь, вышли на пустой двор под фонарь на столбе. Безжизненный свет падал на утоптанную землю двора, выхватывал из тьмы неясные очертания деревьев, побелённого амбара, нестройной башни пустых дощатых ящиков для фруктов, строй поставленных вдоль стенки амбара мешков с удобрениями и уже не дотягивался до колышашейся в темноте однородной массы кустарника. Дворовые собаки, стаей спавшие у стены кухни, подняли морды, но лая поднимать не стали, потеряв к ночным гостям интерес так же, как до того Фирсов. Было прохладно, по небу бежали серые рваные облака, и дул свежий ветер.
— Без двадцати минут три, — полушёпотом сказал Шнейдер, бросив взгляд на свои часы. — Ну, вперёд!
Двинулись по знакомой усаженной кипарисами дороге ко входу, мимо опостылевших полей и плантаций. Открыли калитку в деревянных воротах, вылезли по одному, закрыли. «Прощай, Дебольёновщина, — решительно сказал Шнейдер, оглядываясь на ещё проглядывавший между кипарисами особняк-барак. — Эх, надо было по-французски, наверное, записку оставить», — помолчав, добавил он.
Через полчаса ходьбы по грунтовой дороге между плантациями низких плодовых деревьев, за которыми вдалеке проглядывали огоньки фермерских домов, добрались до Солье-Пон. Прошли по тихим узким улочкам, оглядываясь на двухэтажные дома с потёками воды на каменных дверных косяках и с закрытыми ставнями, на запертые двери, брошенные в подворотнях двухколёсные тележки. Пересекли маленькую треугольную площадь с облезлыми платанами и бронзовой статуей над безразлично поструивающемся фонтаном. Миновали знакомую табачную лавку (реклама за тёмным стеклом, пустой прилавок, трубки на подставках на полке: все спят), миновали почту, куда, со слов рабочих, перед смертью заходил Илья Авдиевич, миновали железнодорожную станцию (всё заперто, только светится огонёк за решёткой запертых ставен на втором этаже: там дежурный), свернули на тянущееся вдоль железнодорожной насыпи асфальтовое шоссе к Тулону.
Рассчитывали идти долго, до самого утра, но не пришлось: уже через несколько минут, как вышли из городка, за спиной послышался шум машины. Переглянулись настороженно, но преследования ожидать было, кажется, рано, поэтому решили в кусты не прятаться, и скоро путешественников настиг грузовик, старый, грохающий как бронхитный больной и чуть ли не разваливающийся на вид. Из кабины выглянул небритый, коричневый от загара мужчина в кепке и замасленной клетчатой рубашке с завёрнутыми рукавами. «Салют! Куда держите путь? —обратился он к пешеходам с гнусавым, тягучим провансальским выговором. — Я еду в Марсель, могу подбросить».
Посовещавшись, решили сесть. Барташов полез в кабину, а Шнейдер с Коробецким — в затянутый брезентом кузов, в середине которого помещался крупный, в полтора человеческого роста, ящик.
— Меня зовут Жозеф, — обратился водитель к Ефиму, доставая из кармана пачку сигарет и протягивая попутчику. — Везу из Ниццы рефрижиратор. Знаешь, что такое рефрижиратор? Вот, я его везу.
Говорил Жозеф преувеличенно энергично, громко. Глаза у него были красные, сам он выглядел помято и устало. Было видно, что он подобрал попутчиков, чтобы те не дали бы ему уснуть за рулём. В кабине было захламлённо и накуренно, и не работала ручка подъёма бокового стекла со стороны Ефима, так что стекло застыло в полуопущенном положении. На приборную доску была приклеена фотография негритянки, а между водительским и пассажирским креслом лежала открытая и уже полупустая упаковка пачек «Голуаза».
— Везу рефрижиратор, — повторил Жозеф, тыкая пальцем себе за спину. — Должен был ещё вечером доставить, но сломался под Видобаном. А там деревня, только лошадь подковать могут, а уж чтобы машину чинить… — Жозеф горько махнул рукой. — Пришлось на буксире, обратно до Фрежюса. Там починили, а уже вечер. А везти-то надо! Кровь из носа надо к утру в Марселе быть, там наладчики приедут. Вот дерьмо! А ты сам откуда?
Завязалась обычная беседа случайных попутчиков, каждый из которых другому-то не очень и интересен, но, чтобы занять время, они расспрашивают друг друга о роде занятий, жизни и делятся своими, не очень интересующими спутника, замечаниями по всем этим поводам. Жозеф расспрашивал Ефима о том, откуда он, хвалил его знание французского, расспрашивал, куда он сейчас направляется, но к ответам, кажется, совсем не прислушивался. Во всяком случае, вопрос о том, из какой части России происходит Ефим, Жозеф задал два раза, а имя Ефима и вовсе не сделал попытки запомнить.
— Я не поддерживаю большевиков, — мотнул головой Жозеф, когда разговор дошёл до этой неизбежной темы. Фары выхватывали неживым электрическим светом кусок пространства, в котором промелькивали кусты, столбы и изгороди. За пределами светового конуса проплывали деревья, тянулась насыпь железной дороги, а вдалеке на тёмном фоне неба неподвижно выделялся контур чёрных низких гор.
— Я не поддерживаю убийства и насилие. Но я думаю, что в обществе должна быть справедливость! — продолжал Жозеф после глубокой затяжки. — Разве это справедливо, что я, рабочий человек, двадцать часов сижу за баранкой, а какой-нибудь судья просиживает день в мягком кресле и перебирает порнографические открытки с педерастами? Это не справедливость, а дерьмо! А если я буду себя вести как он, буду бездельничать на рабочем месте, меня уволят, и я останусь без сантима в кармане! Скажи мне… — Жозеф пощёлкал пальцами, пытаясь вспомнить имя Ефима, и не вспомнил, — скажи мне, разве так должно быть устроено общество? Срал я на такое общество!
Коробецкий и Шнейдер тем временем устроились в кузове. Виктор Андреевич в поисках места походил было вокруг ящика с трафаретными надписями “Fragile” по бокам, но сесть на него не решился, и в итоге уселся на дощатый пол, привалившись к рефрижиратору спиной. Шнейдер, не расположенный к общению, сначала прислушивался было к разговору из кабины, а затем отошёл, откинул брезентовый полог, лязгнув замками, опустил задний бортик и уселся на край кузова, свесив ноги вниз, придерживаясь за борт и следя, как бежит под ногами асфальт, и как убегают в темноту укреплённый каменными стенками, покрытый ракитником косогор, слоистые скалы, чёрные стены деревьев, редкие огоньки вдалеке.
— Вот ты воевал с большевиками, — продолжал Жозеф, когда разговор перешёл на новую тему. Курил он постоянно: только заканчивалась сигарета, доставал из пачки следующую. — Ты воевал с большевиками, а я воевал с немцами. Война — дерьмо! Я был мальчишка, совсем как тот, что ваш, в кузове. Мне объясняли, что за нас Бог, и немцам объясняли, что за них Бог. Но это же совсем дураком надо быть, чтобы не понимать, что здесь какой-то подвох! Я думаю, что войну затеяли капиталисты! Война — дерьмо, а капиталисты — те, кто высирают это дерьмо!
Вообще анально-фекальная тематика преобладала в образной системе Жозефа.