Для Коробецкого всё происходящее чем дальше тем больше напоминало продолжение кошмарного сна, из которого никак не получается проснуться. Было что-то до ужасного иррациональное в том, как товарищи по несчастью реагировали на разумные (как ему самому казалось) предложения и рассуждения Виктора Алексеевича. А уж то, что он при этом не мог не то что их самих - и самого-то себя переубедить, вот это-то совсем душу леденило.
Оставаться было невозможно. Привычный мир рухнул, не стало больше заботливого командира-Платонова, размеренной работы на ферме, полной мирных и смирных знакомых, которые одним видом своим словно успокаивали: "видишь, мы и то не выкарабкались, так что и ты в голову не бери". Теперь вокруг оставались только стремительно окрашивающиеся во враждебные цвета чужаки, или безразличные ко всему случившемуся или же вероятные сторонники Платонова. Этот удалец всегда умел себя ловко поставить и людей на свою сторону привлечь. Вряд ли получится его переубедить, особенно если Барташов с Шнейдером уйдут, а Коробецкий останется. Один на один с Платоновым вот так вот и останется. Кошмар же!
Потому плёлся Виктор Алексеевич следом за смельчаком-Ефимом, понуро и безвольно, делал что подразумевалось, вздрагивал даже почти одновременно с подельниками (а как их теперь ещё-то назовёшь?), когда задевали телом агрессора усмирённого мебель, когда чуть было Фирсова не разбудили окончательно, когда остановились посреди спящих и поняли, что надо дальше двигаться. А так хотелось дотащить уже бедового крестьянина до постели и тем самым конец делу ознаменовать!
Нет, всё же хуже всё оказалось. Барташов собираться потянул. Коробецкий вновь послушно за ним пошёл, ни на предводителя их маленькой группы, ни на юнгу не смотря. Людочка наверно потому и ушла, что таким тюфяком в самый ответственный момент оказывался. Мимолётно и без самоедства особого об этом подумав (факт ведь), начал Виктор Алексеевич трясущимися до сих пор руками складывать одежду (запасных брюк пара, носки да трусы на три смены, рубашка пепельная, некогда модная, а ныне с дыркой на плече). Пришёл экс-чиновник на ферму уже давно не портфелем и не с чемоданом, а с простым солдатским вещь-мешком, где-то в Берлине ещё у кого-то выменянном. В этот вещь-мешок-котомку (Коробецкий до сих пор путался в этих просторечных названиях) и были сложены все вещи незадачливого собирателя фруктов. Одежда (единственный свой пиджак был уже надет), пенал с письменными принадлежностями, нехитрые мужские туалетные принадлежности в полотенчике-свёртке, кошелёк с денюжками, кулон, кольцо да орден, всё в отдельные тряпочки завёрнутое. Паспорт в карман внутренний пиджака сунул, там же рука на свёрнутую карту местности наткнулась - в своё время по ней добирался Виктор Алексеевич в Домен де Больё (хотя на деле встречных местных спрашивать эффективней оказалось). А книг решил не брать почему-то. Даже не верилось, что вот так всё просто кончится может. До того сердце защемило Виктору, что платком скомканным (вот и ещё собственность, прости Господи, нарисовалась) обмахнулся он да на край койки своей присел.
- Вы посмотрите пока вещи Соколова сами, Ефим Антонович, дорогой мой, хорошо? Я вот что-то нехорошо себя чувствую. Сейчас-сейчас с силами соберусь... и подойду тут же.
Бормотал и бормотал Коробецкий полурассеянно, недоумевая, куда его недавняя логика вся подевалась. Как вода в сток ушла.
- Петруша, вы мне скажите, будьте добры, вы пишите быстро? Ну я вас умоляю, давайте хотя бы короткую записку оставим! Я бы сам, но при таком свете трудно будет, а у вас глаз молодой, не посодействуйте? Я вам продиктовал бы... Да хотя что уж там писать! Нашли Илью Авдиевича случайно, из уважения к покойному решили семью его оповестить, особенно сына, вещи так же отдать родным собирамся, вот и всё, так скудно выходит, ну кто ж поверит-то!..
И расстроившийся Виктор Алексеевич скрючился в полусидячей своей позе, голову руками обхватив и тихонько застонав как от мигрени внезапной. Это ему вдруг заметка та из журналa вспомнилась, про убиенного Соколова-младшего. У такой-то чуши завсегда почитатели найдутся, а честный рассказ, получается, гроша ломаного не стоит!