Вот так всегда бывало.
То, что в теории проносится со стремительностью мчащегося в горизонт паровоза, в реальности запинается и сходит с рельс, стремглав уходя в пол и разбиваясь об него нелепо. Неуклюже возясь с Платоновым, будто бы подмененным каким-то злым, алчным мужчиной с черною бородой, Барташов вдруг понял, что миром здесь уже ничего не решить, и если не предпринять попытки высвобождения, этот самый Платонов действительно Ефиму Антоновичу, бывшему фельдфебелю, битому и турками, и казаками, и кем только не битому, нож в живот воткнет, и ничто его, Платонова, не остановит - жажда свалившейся на голову наживы двигает его вперед, а еще два участника этой драмы, не включая, конечно же, косвенного инициатора, повисшего на балке, не ударят, похоже, и пальцем.
Эх, интеллигенция, - подумал Барташов, лёжа на полу, с раскрасневшимся как томат лицом.
Платонов вслепую начал шарить под лавкой и тем самым открылся.
Чем Фима не мог не воспользоваться тут же, стараясь Семёныча правой схватить и притянуть ближе, чтобы не уклонился, а левой, локтем, с размаху.
Всю ярость холодную, взращенную в себе от желания выжить, вкладывая в этот удар.
Бить его, бить поганую крысу, удумавшую недоброе.