Вцепился мальчонка в дядину шею. А дядя его тихо, как может, несет, такого легкого, почти невесомого, наверх. Страшные думы. Тяжелые. Печать смерти. Получится ли?
Выражение лица, искореженного ужасом. Дядя боится ребенка. Боится того, что ему должно сделать. В дяде сидит маленький горбатый мальчик. И он не хочет этого. Очень-очень не хочет.
Скрипят половицы. Мальчик лежит на своей мягкой перине, такой спокойный - сопит и что-то будто бы бормочет во сне, в окружении мягких игрушек. Плюшевые мишки и зайчики из шерсти молча, своими стеклянными пуговками глазами наблюдают за тем, как содрогающийся в безмолвных рыданиях дядя медленно опускает большую мягкую подушку на лицо мальчика и держит её крепко-крепко.
Держит долго. Бесконечно долго.
Когда дядя находит силы подняться, лицо его - посмертная серая маска, слабая тень его настоящего. С жизнью этого мальчика прошлый "он" окончательно ушёл. Горбатый мальчик оставил это тело. Вся любовь и всё тепло вышло с этими горючими слезами.
Он спускается вниз, ступеньки скрипят и стонут. Масляная лампа в его руке.
Бросает на девицу взгляд пустой. Показалось, или промелькнуло что-то на лице его? Тень эмоции. Что-то шевельнулось и погасло. Обернулся вдруг, замахнулся на всю длину своей громадной лапы, и резко отпустил - лампа разбилась об стену, горящее масло брызнуло золотыми каплями на вычурные ковры и изящные стулья красного дерева. Огонь жадно набросился на всё это заморское великолепие. Невиданные богатства горят ничуть не хуже трупов. Чудовищный грех пеплом останется, дотла сгорев. Пламя вырождения, в котором кровь есть топливо. Всё это даст им время.
Уходит дядя, не оборачиваясь. Оставляет себя в этом богатом доме. Здесь он умер. Сегодня. Второй раз за свою непростую жизнь.