Это невозможно описать. То, что приходит на смену боли. То, что встречает тебя, когда ты пересекаешь тонкую грань, отделяющую тех, кто "еще", от тех, кто "уже". Зыбкое межвременье, чуждое и одновременно... родное. Пустота, в которой нельзя понять, где кончаешься "ты" и начинается "оно". Где невозможно сойти с ума, потому что само понятие "ум" бессмысленно. Возможно, для кого-то это - путь, который ведет к окончательному финалу. Возможно, именно здесь заканчивается дорога всех, кто переступает черту. Никто из них не вернулся, чтобы рассказать об этом.
Но Фисту... Фисту это удалось. Когда его разум уже погружался в липкое, обволакивающее безвременье... Что-то не дало ему раствориться. Сжало его в комок, заставило дергаться, пытаться как-то вырваться... А затем - потянуло... Не "вниз", и не "наверх" - он просто почувствовал, как жадные щупальца того, что можно было назвать "смертью" медленно, дюйм за дюймом выпускают добычу. А дальше был полет. Полет без направления - просто ощущение головокружительной скорости, от которой в мире живых все окружавшее давно бы растворилось в бесконечной круговерти. Круговерти, которая закончилась страшным ударом.
Через некоторое время пустота стала меняться. В ней появились... пятна. Пятна, которые постепенно обретали очертания. Но когда они, наконец, проявились полностью, Фисту захотелось вновь исчезнуть. На него смотрело белое, залитое искусственным светом... собственное лицо. Вернее, когда-то его можно было назвать лицом. Сейчас оно превратилось в маску смерти. В уродливую пародию на симметрию человеческого тела - спокойная, безмятежная левая половина... и кровавое месиво на месте правой. На месте глаза зиял черный кратер пулевого ранения, кости глазницы были раскрошены ударом, а нижняя половина лица полупровалена и покрыта коркой запекшейся крови. Тело было накрыто белой простыней, но Фист откуда-то знал, что он там увидит. Шесть дырок от пуль. Шесть тайников, в каждом из которых лежал свинцовый клад. Если его еще не вскрывали, то пули так и оставались внутри. Шесть... ах нет, семь пуль. Седьмая осталась в голове, задержанная упрочнившимися костями черепа.
Фист, или тот, кем он теперь стал, долго смотрел на самого себя. Он не знал, сколько прошло времени. Не знал даже, стоял он или сидел. Он вообще не ощущал своего тела. Но, в отличие от "смерти", он прекрасно понимал свою отделенность от остального мира. Он мог двигаться - просто подумав о том, чтобы передвинуться. Он не мог коснуться ничего. Но знал, что сможет пройти в мельчайшие щели - он просто знал это. Но со всем этим знанием он просто смотрел на самого себя. Смотрел безотрывно, ни о чем не размышляя.
Неизвестно, что прервало его созерцание. Может, мельчайшее движение, выдавшее жизнь, еще теплившуюся в практически убитом теле? А может, это лишь показалось ему? Так или иначе, но спокойствие было прервано. И на его место пришла ненависть.
Совсем не та, что заливала глаза кровавым туманом и позволяла не обращать внимания на пули в груди. Это была ненависть абсолютная. Бравшая начало в том, что составляло саму суть его нового существования - в его кошмарной не-жизни. В том отчаянии, что заливало душу при мысли о том, что мир, столь живой и яркий даже в черно-белом помещении морга, теперь закрыт для него. Что ему никогда не ощутить даже резкого запаха формалина и медицинского спирта. Никогда не почувствовать даже холода мертвого тела. Просто потому, что у него самого своего тела нет.
Теперь Фист, если бы задумывался об этом, смог бы понять чувства "зомбей" из ужастиков. Той иррациональной ненависти к живым, которую демонстрировали они. Но в его случае она была особо чистой - как "белый", вынутый из кармана мажора, по сравнению с "бурым", которым ширялись бомжи.
Желая хоть как-то выплеснуть свою ненависть, Фист рванулся вверх. Он жаждал удариться головой об потолок, но не дождался - вместо этого он прошел сквозь два этажа и крышу здания, завывая на разные голоса. Чтобы с удивлением обнаружить, что у него действительно сохранился голос. Строго говоря, говорил не он - его голос плетался в шум, создаваемый окружением - ветром, свистевшим в ветках и окнах, шумом большого города, тоскливым криком пролетающей птицы... Он парил над городом, и город был его голосом!
Взлетев над Москвой, Фист обратил взор на то, чего не видел уже довольно давно - звездное небо. Не ту россыпь звездочек, что регулярно висит в небе над большими городами. Настоящее звездное небо, похожее на поле, усыпанное самоцветами. Бесконечное. Безбрежное. Необъятное.
И здесь, в бездонном небе, безысходность стала отступать. Ненависть, терзавшая его, из всепоглощающей кристаллизовалась в опорную. Он уже не ненавидел всех живых лишь за то, что они живы - или, по крайней мере, не позволял этому контролировать себя. Но ненависть по отношению к тем, кто довел его до этого - гадким военным, идиотам-ментам, паскудному Верминову - стала его хребтом. Словно скелет, она держала на себе его бестелесное "Я". И именно она дала ему цель для его "не-жизни". Месть. Он отомстит всем и каждому. Сначала одним, затем другим. Он отомстит им всем, а затем... а затем будет видно. И Рита. Он должен найти ее. Убедиться, что с ней все в порядке. Только так.
Из высшей точки полета Фист спикировал вниз. Он помнил, где жила Рита. Он стремился туда.