Наверное, никогда раньше в жизни Хельги тихий звон бокалов не был подобен оглушительному удару колокола - и, наверное, никогда не будет подобен и впредь. Малефик не удивился, не отказался - он, как и положено учтивому дворянину, с благодарностью и обворожительной улыбкой принял предложение прокурора; и теперь уже самой фон Веттин отступать было некуда.
Кивнув в знак того, что она услышала собеседника, гордо расправившая плечи майор степенно улыбнулась Хельмуту, без особого успеха пытаясь скрыть свою неуверенность и смущение. Но пунцовые щеки и уголки губ, так и норовившие подняться еще выше, да блеск отчаянных искорок в глазах выдавали ее с головой.
Помимо подспудного, из глубин сердца идущего желания каснуться губами мужчины, прокурору Еще было и несколько стыдно за свою напористость и наглость - не подобает чиновнику Ватикана себя вести подобным образом, тем более - с высокородным дворянином. Впрочем, с абиссарийским колдуном тоже - ведь надо же демонстрировать ему всю строгость и благочинность поданных Святого Престола!? Правда, конкретно с Хельмутом быть ледышкой, неприступной, как отвесная скала, было решительно невозможно - он тянул ее, привлекал и манил, как мужчина и как собеседник, как человек и как достойный враг - и ничего с этим нельзя было поделать.
Поднимая бокал в извечном жесте, безо всяких слов - они были бы излишни - фон Веттин отпила драгоценной алой жидкости,почувствовв на языке терпкий, чуть пряный вкус благородного вина. Но все это было лишь прелюдией перед тем, что ждало ее дальше. Не вино туманило ей разум - а близость того, которого еще сутки назад она хотела убить не дрогнувшей рукой.
Каждый дюйм, на который приближался абиссариец, лишал ее сил, лишал воли к сопротивлению, дурманил. Колдун манил ее, как никто и никогда в жизни - ни все два любовника прокурора, ни любимая служба, ни - страшно подумать! - искренняя молитва не вызывали в ней такого порыва, такого томления, потока чувств такой силы. Абиссарийца можно было сравнить с девятым валом: а фон Веттин, соответственно, была утлой лодчонкой, захваченной буйством этой стихии. Стихии не доброй, не злой - просто силе, не ведающей преград, силе, которой нельзя было сопротивляться.
Хельга и не сопротивлялась - она, как попавший в водоворот лист, покорно отдалась на волю этому потоку, вдыхая чарующий и манящий аромат чернокнижника. Так не мог пахнуть ни один демон, так не пах ни один смертный мужчина: этот запах был нечто большее, чем естественные ароматы, нечто горнее, чего не сыскать на грешной земле.
Этот миг был миг катарсиса, мгновенье, когда многогрешная прокурор узрела врата Рая - пускай исподволь, пускай самым краем глаза - но узрела. Не было в языке человеческом таких слов, чтобы описать это, не было придумано такого, что могло бы поведать об этом полете чувств и эмоций, где неразрывным узлом сплелись страх и радость, наслаждение и опаска, отчаянность храбрости и твердость убеждений, безбрежное любопытство и чувство долга.
Слезы сами собой брызнули из глаз, но были это не слезы боли или горести - они были вышним проявлением чувств и эмоций, прорвавшихся из души прокурора на свет Божий. Это был знак высочайшей признательности и благодарности тому, кто подарил ей это.
Улыбка Хельги была - смущение, голос ее чуть подрагивал от переполнявших его эмоций, но теплый и мягкий свет из глаз и невысказанная нежность и нега во взоре не оставляли места для сомнений - кэндлмесский прокурор счастлива, как, наверное, не была счастлива никогда в жизни:
- Хельмут, мой драгоценный Хельмут... Твоей вины нет, а если бы и была - все это с лихвой перекрыло бы все. Это было... Ладно, не важно, - женщина стыдливо и вместе с тем кокетливо потупила взор, - А мое душевное равновесие, - майор чуть подалась вперед, обдав горячим дыханием ухо собеседника, - его не восстановить, пока ты рядом. И я не хочу его восстанавиливать. Я, - запнулась Хельга, - меня вполне устравивает мое, - она понизила голос еще больше, добавив в интонации тягуче-бархатистые нотки, - нынешнее состояние.