Ему рассказывали об этом городе. Он и сам, немного поразмыслив, мог многое поведать о нём. Казалось, что здесь прошла вся его жизнь. Теплилась в доменных печах, в черном угле и промышленных отходах, грязью чавкала под сапогом. Каждый раз, уезжая, ты был обречён снова и снова сюда возвращаться. Тело промывают, чистят, сдирают сажу и гарь, распаривают кожу до покраснения горячей водой. Тело выворачивали до потрохов и снова сшивали, а воспоминания – то, что делало тебя - Тобой, – то терялось где-то между промывкой мозгов и сушкой.
Вытряхивая воду из ушей, находишь мир очень близким, похожим. Ведь всё, что ты видел, это бесконечные дубли одного и того же: цехов, городов, заводов, безымянных мегаполисов. Рано или поздно теряешь понимание нового и все они, как один, становятся похожи друг на друга.
Хенрик Аввиль потерял нюх когда-то давно, сунув нос слишком глубоко в печь, и однажды опалив его, уже ничего не ощутит кроме запаха металла на пальцах. Мир без запахов был беден, скуп, всегда одинаков. Гудит подземный зверь, пожирая землю изнутри, скоро доберётся до голеней, поглотит в саже и дыму. Мысли, буйные, неспокойные, вертятся и замирают. В них воспоминания о дороге – она всегда нова, интересна и запутана. Её приятно мять, припоминая каждую деталь и каждую мелочь Мира из-под брезента. Её можно спрятать в бездонный карман памяти. Её ведь никто не отнимет. Никто.
Он слышал истории об этом жутком городе. О городах – сотнях тысяч, – где в одно и то же время зачитывали списки из одних и тех же имен. Прописывали идентичных людей в идентичные дома. Он и сам где-то имел близнеца. Тоже Хенрика, тоже Аввиля, живущего на переулке Инженеров в здании под номером 19. Человека с опалённым нюхом… Должно быть, у него такая же густая шевелюра и смуглая от копоти кожа, и ковыляет он на правую ногу также нелепо, как и настоящий Хенрик.
Он стоял на месте, а его черные глаза гуляли по потолку, пытаясь отыскать там конец чего-то. Неба, невидимых звёзд, Вселенной? Узреть маленький знак того, что мир – это нечто большее, чем бесконечность уходящих под землю и в небеса цехов, заводов и фабрик. Люди, которых он когда-то знал, уползали по тесным улочкам на колёсиках и гусеницах. Очевидно, они сами не совсем понимали, зачем и куда конкретно брели. Лишенные электропитания, на севших и старых аккумуляторах, они представляли жалкое зрелище – среди звуков Завода он отчётливо слышал слабое дыхание мехов в их грудях, покашливание двигателя внутреннего сгорания и скрип старых суставов, когда они шагали, бессмысленно и бесцельно повинуясь женскому, фальшивому голосу в ящике, который держала статуя без пола и названия. Он знал, что памятники и скульптуры должны хранить память о чем-то важном, великом. Но глядя на минимализм Человека и Ящика, Хенрик не чувствовал на сердце ни величия, ни восторга – хотелось есть, спать, рухнуть на жесткий матрац и закрыть веки, погрузившись в сон без сновидений.
Оглядевшись по сторонам, он медленно зашагал, сунув руки в карманы.
Хенрик Аввиль хромает на правую ногу – отклик далёкого детства, лишенного медицины, и неправильно сросшихся после перелома костей. Он сутул и потому привык к вальяжному, прогулочному шагу, чтобы не выдыхать слабые легкие. У Аввиля не было определённого возраста. У таких людей его попросту нет. Но порой он думал, что ему, должно быть, уже за тридцать. Или около того. Все они здесь выглядят стариками и калеками. Так уж важно, каков возраст? Ведь тут не умирают своей смертью. Так, в любом случае, тогда казалось. Здесь вообще не умирают. Перерабатывают.
Ковыряя кожу вокруг черного ногтя на безымянном пальце, человек привыкал к новым, но знакомым звукам промышленного комплекса. Ему чудилось, что он тут был, хотя подобные мысли были совершенно абсурдными – отсюда никто не уходит. В сумерках улиц он думал, как дошел до такого, и почему оказался здесь, среди хмурых и больных лиц, совсем ему незнакомых. Многие к концу года уже умрут от туберкульоза или другой заразы, а Аввиль останется. Он был стеклодувом – его лёгкие могли уместить вдвое больше воздуха, чем легкие простого мужчины. Грязный воздух его не погубит, это он знал, но маленькая грудная клетка, которая когда-нибудь треснет и разлетится на мелкие кусочки по всей квартире, станет его смертью. Он был непримечательным мужчиной: сероглазый, грязный, не высок и не мал, хмурое лицо с крупным носом, небритое и заспанное. Человек вдумчивый, слегка циничный. Нервозный.
Он перебрался сюда из другого комплекса. Или сектора. Или района… Знал он лишь то, что не в первый и не в последний ехал в грузовике на край мира. От кого бежал? И к чему стремился? Ответы без вопросов. Он был стеклодувом, вдохнувшим однажды слишком многое.
Ковыляя по дороге, ведущей в никуда, ему очень хотелось спросить, откуда он нахрен знает, где находится его чертов переулок?! Немного сбитый с толку, Хенрик шел по улице и не особо придавал значение тому, куда она его выведет. Вдруг он затеряется, уйдёт далеко в фундамент этого злосчастного места? Но испариться в ядовитых парах и огне слишком лёгкая смерть, он это понимал, и не надеялся, что свет могильных фонарей когда-нибудь прекратит следовать за ним.
– Инженеров 19, не в курсе? – бросался он к людям. Сиплым голосом задавал вопросы. Расспрашивал без интереса.
Вокруг шумел завод. Аввиль привык к его голосу давным-давно. Он был гораздо ближе и роднее, чем материнская колыбельная, отцовские басни или сплетни сестёр – так глубоко протянул он свои трубы и корни в человеческое тело. При всём омерзении, при всей ненависти, которую Хенрик испытывал к этому месту, он не мог избавиться от грохота механизмов во снах, шипении окунаемых в ледяную воду горячих, красных деталей, дождём орошающих землю. Он – это часть его жизни. Маленькая, роботическая душа.
Пощипывает сорванная заусеница. Хенрик слизал кровь с пальца и плюнул на землю.
– Переулок Инженеров, слыхали?