Добежали, доползли, доковыляли до ворот. Один за другим переступили порог, миновали сию чугунную границу между безвестной погибелью во мраке и чудесным спасением среди людей. Привратник с видимым облегчением захлопнул кованную створку за спиной последнего беглеца. Лязгнул засов, тут же прихваченный за массивные дужки внушительным навесным замком. Вот и схоронились...
А схоронились ли? Осмотрелись бегло, поглядели: куда бежали сломя голову от смерти?
Крепкое, на хорошую ногу поставленное хозяйство сразу видно. Взять вот, к примеру, забор: кованная ограда хоть и не лишена изящества, но сработана практично - высокая, щели между нацеленными в небо пиками мАлые, даже пацану не протиснуться. Перекладин, куда ногу поставить, карабкаясь, тоже нет, да навершия у пик не листовидные, а хитрые, щетинящиеся шипами во все стороны, так что и не ухватишься. Знатный забор - человеку-то перелезть проблема, не то, что волку, пусть даже самому что ни на есть бесноватому.
Так и за забором все ладно: привратную площадку освещают два ярких керосиновых фонаря, домик у ворот крепкий, не просевший, с сочно расписанными наличниками и качественным стеклом в широких окошках, дорожка, вглубь усадьбы уводящая, пересыпана гравием - не раскисла, не расползлась.
Благодетель, впустивший погибающих путников за крепкие ворота, тоже производил впечатление весьма основательное. Мужик, даже можно сказать дед уже, годков за пятьдесят переваливший хорошо. Когда-то, похоже, силы был недюжинной человек, да и сейчас еще песок отнюдь не сыплется. Высокий, но согбенный годами. Простое лицо пересекает повязка с черным кругляшом на левый глаз - окривел дядька некогда. От отсутствующего ока на висок длинный шрам ползет, колотый, не то от штыка, не то от пики. И вот ведь что странно, не придает простому морщинистому лицу увечье разбойничьего вида! Аккуратная, не по-мужицки остриженная бородка, вздернутые вверх краешки губ, будто едва улыбку удерживающие, да озорные чертики в единственном глазу делают лик мужчины приятным, благообразным даже. Помимо собственного облика, экипирован этот изрядный гражданин тоже был примечательно: плащ-дождевик из прорезиненного брезента, сапоги отменные, в руках новёхонький, не утёртый ещё маннлихеровский карабин.
Захлопнул, значит, мужчина ворота, в свою очередь оглядел одиноким оком запалённую, тяжело хватающую ртами воздух разношерстную братию, и забасил взволнованно глубоким, насыщенным голосом:
-Ох ты ж напастьище-то какое! Надо ж, что творится! Как сами-то, целы? Все туточки, все успели?
Целы были не все, даже наоборот скорее. Арсений едва стоял на ногах, одежда на левом боку была изорвана в лоскуты и набрякла багровым. Остальные, в большинстве своем, тоже щеголяли прорехами на одежде и кровоточащими порезами, впрочем, серьезных ран, казалось бы, никто более не получил.
Да и добрались до "тихой гавани" отважные беглецы тоже не в полном составе. Там, за воротами, остались лежать в густой кашице из дождевой воды, земли и собственной крови артист Зарецкий, и попутчик военного человека Лисицкого Семен Петренко. Кто видел, что да как произошло, коротко поведали о том остальным. По всему выходило, что оба были мертвы.
Все глянули за забор, туда, где мрачная дорога, забравшая столько сил, крови и жизней, упиралась в границу освещенного фонарями круга и словно обрывалась, отрезанная от реальности ножом этой страшной, непроглядной ночи.
Ночь за рукотворной чугунной границей уже жила своей жизнью, недоступной для понимания простым человеческим существам. Она клубила и пенила свою чернильно-черную плоть, порождала в собственных недрах мороки и химеры, только и ждущие расправы над неосторожными теплокровными. Казалось, их держал на непрочном, хлипком поводке и не давал растерзать вырвавшихся из цепких лап сумрака людей лишь мягкий ламповый свет.
Ветер бесновался, срывая остатки листвы с окрестных деревьев и пытаясь проделать то же самое с промокшей насквозь, уже давно не греющей одеждой беглецов, ревел на разные голоса и лады, заставляя чуть ли не кричать, чтобы тебя было слышно хоть на расстоянии вытянутой руки. Этот рёв увеличивал силу ночи, крепил её власть над разумом и волей человеков. Обратно уже никому не хотелось. Совсем.
Мужик-привратник послушал, о чем толковали, покивал, перекрестился. Сказал:
-Господи, спаси и сохрани! Такого, чтоб волки человека крещёного порвали, у нас и зимой-то, поди, годков десять не приключалось. Какая сатана им под хвост попала? Да воют ще на сколь голосов... Откудова их прорва такая взялась? Нешто, тоже от червоных бегуть? Пошли, пошли, добрые люди, к усадебке, доложусь об вас Ляксандре Андреичу. Товарищам вашим ужо не поможешь, по свету заберете, что от них останется, коли Богородица пособит...
И мужчина поманил измочаленных беглецов за собой по гравийной дорожке вглубь усадебной территории...