В Ваське боролись сейчас два чувства: суеверная оторопь перед мыслью оставить мертвые тела на поругание нечисти и протест против уничтожения такого количества ценностей ни за что ни про что. Потом себя клясть будет... как бы сейчас ни случилось. Практичность, похоже, побеждала - после пережитой "на подножном" зимы восемнадцатого он за то, что в телеге осталось, горло бы перегрыз кому-нибудь. Плохо тогда было, ужасно. Люди от голода и холода зверели, и он с ними зверел. Не простит он себе такого попустительства, пусть и тела упырям отдать придется. Тётю Агафью жаль - страсть. Да, может, сама потом спасибо скажет, когда вещи и припасы эти ей прожить зиму и до новой весны дотянуть позволят - а там, глядишь, и заживет, сильная она, тётя Агафья.
- Не, казак, добра слишком много на мертвых пропадет. Это все живым нужно. Да и правильно "Иван Максимыч", - имя и отчество их спутника он выделил голосом, мол, навидались мы таких Максимычей, - толкует, не сгорят они тут. Зверю что подгорелое, что нет, все "гавно", - попытался Васька воспроизвести говор Евреича, - сожрет. Не, жечь не надо.
Ушки на макушке у беспризорника-сироты: пусть и толкует он, но слышит и видит, что вокруг творится. И, если снова волки полезут, он первый их приметит.