Нонна едва слышала слова Симона - сумки, оружие, арьергард. Жесткие военные слова глухо отдавались в голове и затягивались омутом. Там, внутри, щемило незнакомой-знакомой тяжелой тупой болью. Привычно-забытой, заваленной каким-то хламом. Забытой, но не ушедшей. И сейчас она всколыхнулась, проливаясь слезами. "Здравствуй, мама". "Привет Эльзе". Мама. Я - мама. Эльза. Очень выросла. Вернусь победителем. Вернусь.
Она задохнулась от боли, тупо сжимая в руке картину. Хотелось выть, глядя на эту бронированную дверь. Запереть себя в железный ящик с тысячью замков и выть, страшно, по-звериному, колотясь фарфоровой головой от жесткие стены.
"Здравствуй, мама!"
Где пряталась эта боль, плеснувшая жгучей горечью? Тоска, бесконечный океан тоски хлынул из распахнувшихся створок, и Нонна с трудом понимала, что ей говорили.
Не думая, вцепилась в сумку. Не думая, кивала головой Гансу, что-то говорившему о цифрах. Запереть себя в сейф. И выть. Не глядя взяла какую-то палку, сглотнув ком в горле.
- Надо позвать Симона, - проговорила она. - Запереть себя в сейф, - актриса осеклась, услышав звук своего голоса. Что она говорит? - Да, сейф.
Она пыталась закрыть шлюзы, чтоб не сорваться в бессмысленный безумный кошмар.
- Сейф. Это важно. - И вдруг крикнула, громко, срывая голос, вслед пророку, что шагнул в пролом. - СИМОН!!! НЕ УХОДИ! - и добавила тихо, чуть слышно. - Извини. Ты сказал - говорить, если что увидим. Смотри, - она указала картиной свернутой в трубку. Сейф?