Джо
«В светлых местах часто бывает жутко, а ужаснейшие из чудовищ часто бродят среди нас – при свете дня» - вот как он говорил. Он был образованным человеком. Образованным для простолюдина. Со смутным удивлением видишь, как всплывают со дна памяти эти образы. Словно речные существа, до поры таившиеся в иле или воде. У тебя есть опыт такого. Ты охотился на них. Тогда. С отцом.
- В светлых местах часто бывает жутко, а ужаснейшие из чудовищ часто бродят среди нас – при свете дня.
Плеск весла, тревожащий холодную синюю гладь. Ночь. Вы плывёте к центру озера.
- Но отец, почему тогда Арнастинель всё время рассказывает нам о тварях-из-нор, которые избегают солнца, а при луне выходят на поверхность целыми племенами, чтобы поедать младенцев, скот и заблудившихся путников? И про скробинов просыпающихся, когда гаснет последний огонь в доме. И про Йои! И про огромного паука, что днём притворяется холмом, а ночью…
- Арнастинель с запада. У них свои ночи и свои ужасы. А нам помогает Мать Тьма, - отец осеняет себя привычным жестом, оставив на миг весло, - Она смеётся над Шшасу и колет её в глаза. Не даст разглядеть больше, чем одного.
Вздох далёкий в лесу. Кто-то из Покровителей проснулся. День был удачен, их губы щедро измазали кровью. «Рыбалка» будет хорошей. Мощно и накатисто гребёт отец. Скользите в молчании, окружённые дымкой тумана. Зябко, и ты кутаешься тулуп. Бегут косматые облака. Их разрывы. Луна ослепительно белая. Блеснул тускло заговорённый гарпун, и ты вдруг подумал, что те, кто на дне – они ведь вас не боятся. Просто спят и видят один из своих озёрных снов. О том, как пускает утопленник, гулкие пузыри. О том, как шумит у него в ушах. Как руки хватают руки. Как крючья зубов, вгрызаются в белую плоть. Или как молчат водоросли в вековой тишине. Проживают свои жизни, видя серебряные восходы и кровавые закаты тысячи тысяч раз. Умирая и рождаясь самими собой. Думая вечно одну и ту же мысль. Имея вечно одно и то же стремление. Видя вечно один и тот же сон. О том, как кто-то открывает в иле глаза. Ступает неслышимо и мягко. Ведёт тяжёлым хвостом. Всплывает, маяча где-то вверху у самой зыбкой глади поверхности огромным тёмным пятном. И исчезает. Чтобы вернуться сытым к закату. Нестись потяжелевшим камнем на дно. Спать. Исчезать. Растворятся в собственном спокойствии, погружаясь в ил настолько, насколько сил озера хватит, чтобы не дать ему всплыть, не дать ему вспомнить себя. И тогда они – водоросли – они покраснеют! Они обовьют его тело и тысячей невидимых пор они вберут путешествующую по телам кровь. И запоют. Задрожат от прилива удивительных видений и роста. Взволнуют поверхность озера рябью. Почувствуют, как убегает от песчаного берега ребёнок, чей отец уже видел такую же рябь прошлой весной, но больше не расскажет об этом друзьям. Но всегда будет кто-то. Кто-то слишком нездешний. Кто-то слишком неосторожный. Они могут ждать. Могут спать.
- Ты ударишь первым.
Ты киваешь, бледный. Но не как бледна луна. Очень серьёзный. Холодно.
- Потом сразу я. Сам выбери момент. Пусть никто не скажет, что ты просто смотрел.
Вёсел плеск. Круги по воде. Слишком широкие, чтобы появиться от ваших гребков.
- Брось верёвки в воду.
Ты знаешь. Уже распутываешь, расправляешь их замёрзшими пальцами. Это нужно, чтобы Старая Шшасу не перевернула лодку. Узлы на верёвках – вот чего она не может понять. Хватается и распутывает их. Десятками рук. Не может развязать. Злится. Спутанные руки. Спутанный разум. Ты сам вязал эти узлы. Десять лет.
Бурлит вода. Закипает. Бешеное движение под поверхностью. Хрип водой искажённый. Толчки. Чувствуешь замерзающей кожей её гнев. Обжигает. Двигает волосы. Сорвал порыв ветра шапку. Взгляд отца короткий. И – она. Гигантской многоглазой головы горб. Вырвался из-под воды, брызг тучи взметнув, как огромный бормочущий поплавок. Волос мокрые плети. Мертвенный блеск. Не смотреть. Разноголосое бормотание. Не здесь. Прямо в твоей голове. Не слышать. Взгляды, что тыкают тебя в лицо. Одежду твою ворошат. Поднимают руки. Тянут за воротник. Лезут в уши. Дёргают губы. Выдавливают глаза. Плюются ненавистью, выворачивающей тебя изнутри. Заставляющей спрятаться. Умереть. Захлебнуться. Исчезнуть в темноте воды. Не видеть. Не чувствовать. Натянул лук отец. Скрип тетивы. Он выстрелит. Захлебываешься в потоке образов чёрных. Он выстрелит! Нет! Где гарпун?! Шаришь руками. Борт. Вода. Ослеп! Исчезла луна? Ты на дне? Мёртв? Рядом нет никого. Только ты и вода. Старая Шшасу. Она говорит тебе, что съела отца. Что ты – захлёбываешься в мутной воде. Тонешь. А её руки – развязали узлы. Все узлы, что ты вязал десять лет. Десять. Ухватилась за край. Утащила лодку во тьму, что стремится сейчас в твои лёгкие. Ты ищешь гарпун. В темноте. Хватаешься за край лихорадочно. Пытаешься встать. Не перевернуться. Толкают её взгляды. Под локоть. В плечо. В глаза. Выворачивают голову и руки. Перевернут тебя через борт. Почему он не выстрелит! Его нет. Нет! Сжимаешь пальцы на гладком древке до боли. Взмывают над водой её кисти. Десятки тонких рук. Толкают борта. Скользят к вёслам. Хватают за горло тебя. Откидывают за волосы голову. Ты кричишь. Но кричит и она. Сухой щелчок спускаемой тетивы среди плеска. У Старой Шшасу десятки глаз и столько же рук. Но видеть и тащить руками во Тьме – она может лишь одного человека.
Воспоминания. Остры и свежи. Всё словно вчера. Омут памяти – не муть и не ил. А даже если и так, где-то там – есть жемчужины.
Ловишь себя на том, что рассматриваешь статуэтку. Лежащий на собственных кольцах змей синий. Поблёскивает глазами хитро. Наблюдает. Ухо отрезанное у постамента на блюдце. Жертва. А это – алтарь. Ясно без комментария сценариста, какие здесь разворачиваются сцены. Обмен есть обмен. Знакомо такое.