Нет. Нет, только не это. Слушаю хруст ломающейся Агаты, умирающей Агаты, погибающей Агаты от рук пророка. Или лже-пророка. Я слышал, бывают такие. Сходят с ума. Мнят себя Богом и разносят истину якобы от Бога. Кто-то назвал его безумцем и я согласен с ним. И это успокаивает вдруг. Я понял, кто он. Безумец. Симон – безумец. Это его роль. Роль страшная. Но популярная среди зрителей. Зрители любят безумцев едва ли не больше главного героя. Наслаждаются их игрой. Восхищаются их поступками, иногда великими, иногда гнусными. Ругают и хвалят безумца, меняя свое о нем мнение с частотой минутной стрелки, пересекающей деления циферблата, отсчитывающей время, на спектакль отведенное.
Симон – безумец. Это все объясняет. Все прощает. Он становится понятен. И страшен. В безумии своем других убить способен. Его слова, последовавшие за смертью Агаты, тому подтверждение. Он настроен решительно. Он готов поступить так с каждым, кто проявит неуважение к Богу, чьим пророком стал Симон.
У Симона появляется противник. Другой безумец, бросившийся наутек. А что же я? Что делать мне? Не верю я пророку, кровью несущему свою правду нам. Нам всем. Кто бы мы ни были. И пусть крови нет, останки одного из нас красноречивее расплывающегося по полу бордово-красного пятна. Я не могу смотреть. Жалок тот Бог, что не признает отсутствия веры в себя.
Разворачиваюсь и иду за Максом. Нет, бегу за ним. С ним бежать. От пророка. И от последователей его, таких же безумных, как он сам. Приходит мысль, что я играю роль помощника главного героя. Как рыцарь и оруженосец. Дон Кихот и Санчо Панса. Стой, Макс. Подожди своего оруженосца. Только вот оружие где-то потерял. Или я сам – оружие.