Она впитала эту информацию, словно она была частью ее. Собственно, она и была частью Агаты, поскольку... поскольку Агата знала об этом. Когда-то. Забыла, может. Или не забыла. Отодвинула в дальний угол и оставила там до поры до времени.
И голос. Это не ее голос. Это как суррогатный кофе. То есть не кофе вообще. И Агата вдруг почувствовала, что она должна обрести свой голос. Тот, что ... ей почудилось... она смотрит куда-то в темноту, в живой мрак, скрывающий сотни лиц, молодых и старых, мужских и женских. И глаза... к ней прикованы взгляды, цепкие, как нити невидимой паутины, и оттого желанные и вожделенные нити. Нити, дарующие жизнь и мучение, тысячекратно пережитую боль и тысячекратно испытанное безумное наслаждение, когда ты паришь над тьмой, скрывающей лица, ты властвуешь над чувствами и думами, над вожделениями и сомнениями и голос твой заставляет их забыть обо всем, о скрипящей сцене, о прожекторах, о занавесе, и о неудобном кресле, ибо голос рождает новые миры и скрывает старые в пыльной тьме кулис.
Она прокашлялась. И голос в ее гортани родился заново, обретая силу и звук, обретая звучание, глубину и мощь. Несбывшиеся надежды, горечь, отчаяние... разве не это же владело самой Агатой нынче?
Он сжал мне кисть и отступил на шаг,
Руки не разжимая, а другую
Поднес к глазам и стал из-под нее
Рассматривать меня, как рисовальщик.
Он долго изучал меня в упор,
Тряхнул рукою, трижды поклонился
И так вздохнул из глубины души,
Как будто бы он испустил пред смертью
Последний вздох. А несколько спустя
Разжал ладонь, освободил мне руку
И прочь пошел, смотря через плечо.
Он шел, не глядя пред собой, и вышел,
Назад оглядываясь, через дверь,
Глаза все время на меня уставив.