Нельзя показывать своего внутреннего волнения. Ни за что на свете, ни в коем случае нельзя его демонстрировать. Это Ева, по крайней мере, знает совершенно твёрдо. Она продолжает сидеть, а по расправленным плечам, по грациозно выпрямленной спине волнами прокатывается холод — да-да, она чувствует это. В холоде — ужас, отчаяние, какая-то... осиротелость. И страшная, беспросветная неизвестность. Всё это пришло вслед за словом, которое Ева не может решиться даже повторить про себя.
«Жизнь», — а, нет, решилась.
Непонятно, что в точности оно означает. Евино воображение рисует только смутные картины: взгляд со сцены во внезапно пустой зал — не пустые кресла без зрителей, а затянутую туманом бездну. Покинутая суфлёрская будка. Папка с ролью, где вместо текста — нетронутые белые листы.
От всего этого делается не по себе. А хуже всего — следующая мысль: у остальных, наверное, всё в порядке?.. Ева медленно поднимает голову, чтобы окинуть взглядом мизансцену, пытливо вглядеться в лицо актрисы напротив, лица других.
Еле заметно вздрагивает от звука чужого голоса. Полуоборачивается туда — очень хороший ракурс, один из самых удачных у Евы, она знает. Всматривается в полумрак. Кто это? Он играет или тоже... живёт? Только он должен сейчас говорить? Или она тоже должна что-то сказать? Или им всем, как это... «можно» говорить прямо сейчас?