21 апреля
...Выступаю на сцене я не в первый раз, но все равно волнуюсь как ребенок. Вон, даже руки трясутся. Мысли все время убегают, сменяют друг-друга, как в калейдоскопе стекла. Вот я и решил немного расслабиться и описать события, которые меня окружают в этой маленькой записной книжке. Письмо всегда приводит меня в норму: возвращаются уверенность, легкость. Заодно я могу легко оценить произошедшее со мной с точки зрения читателя и впоследствии вынести из этого какую-нибудь пользу. Что не говори, а бумага и перо - сильный инструмент для управления окружающим миром.
Итак, почему же я нервничаю? Наверное потому, что сам король будет смотреть мое выступление мы репетируем новую пьесу?. Ладно, просто ощущение такое. Кажется, что сегодняшний вечер, как и тот перевернет мою жизнь вверх тормашками, откроет окно и прогонит прочь из комнаты моей жизни застоявшийся воздух. Ворвется ли в мою комнату зимняя стужа, или же это будет летний зной? Не знаю. Знаю только, что случится.
Но, кажется, меня зовут. Сейчас я надену свой парик и проверю грим. Не потекла ли тушь? Кажется, все в порядке.
<...>
*Почерк рваный, рука ощутимо трясется. Буквы скачут.*
Разгром, ужасный разгром! Эта пьеса погубила меня! Завтра уже никто не скажет "Освальд Златогласый"! В лучшем случае прокричат, что я крикливая глотка, а в худшем, что я убийца.
*Рука все еще трясется, но строки уже ровные.*
Итак, обо всем по порядку. Какое-то чувство во мне кричит, что я должен это записать, пока картина сегодняшнего вечера не стерлась из моей памяти.
Выступление сразу не задалось. Я заметил это, еще за кулисами, когда поссорились Ханс и Грета. Они были не разлей вода, а тут отчего-то разругались. Затем в лампах потухли свечи и на сцене стало темно, что беззвездной ночью. И потом еще этот сумасшедший старикан, которого я встретил утром... Нет-нет, старик к делу отношения не имеет.
Итак, играли мы более-менее сносно. Да и не ради игры собирали полный зал. Все в зале: от мала до велика - мечтали лишь услышать мою партию. А потому мое явление на сцене встретили рукоплесканьем.
Я даже не помню как оказался посреди сцены. Не помню, что пел и куда смотрел. Все, что помню, это две сотни улыбок, двести пар глаз и оглушающий взрыв аплодисментов. Опомнился я тогда, когда тело мое обласкал жар. И не какой-нибудь эфирный жар, наподобие того, коим ученые умы потчуют пациента для скорого выздоровления, а самый настоящий.
Театр горел! Горел, словно сухая щепка в костре. Стены и потолок покрылись черными волдырями, краска весело вспыхивала там и тут. И все двести человек, что недавно рукоплескали мне, с умиротворением ожидали кончины. Вот что больше всего меня поразило - никто не бежал, никто не прятался. Все молча сидели и улыбались. Обернувшись, я увидел и труппу. С лицами блаженных они обступали меня, бормоча под нос свою однобокую молитву: "Пой, пой, пой..."