Человеку стало плохо прямо в собственном подъезде. Человек, между прочим, в критическом состоянии и, может быть, даже умирает, а его не спасает никто. Никто не расталкивает плотную толпу зевак, торопясь помочь. Да и толпы нет на самом деле. Вообще никого нет. А если бы и был — плохо человеку внутри, а снаружи, наверное, и не заметно ничего. Человек по имени Ксюха точно так же, как и минуту назад, стоит у двери, правой рукой обнимая и притискивая к боку огромную продуктовую сумку; ключом, зажатым в левой, продолжая пенетрировать замочную скважину.
Что-то вот такое произошло ровно за мгновение до того, как ей откликнуться на знакомый голос. Ксюхе не было видно соседку из-за мандаринов. И та, наверняка, могла наблюдать сейчас только авоську, да чуть пониже — ксюхины ноги. И это хорошо, поскольку никаких сил ни отвечать Ирине, ни даже глядеть на неё, вдруг не стало. И домой заходить — не вариант. Ксюха ещё ковырялась в замке, по инерции, но уже поняла, что не стоит ей сейчас внутрь. Если прямо сейчас ещё и четыре стены вокруг... Нет.
Пусто. Вообще ничего не жалко, не страшно, не хочется. То есть, хочется, но только одного: сделать что-то, чтобы перестало быть вот так. Взгляд почти сразу упал на авоську — благо, та маячила перед самым носом. Ксюха едва не шагнула к тёмному провалу между лестничными перилами, но остатков здравомыслия хватило, чтобы удержаться. И ещё — чтобы аккуратно вытащить ключ и сложить в карман. И на то, чтобы наконец пробормотать что-то в ответ Ирине. Нейтральное, вроде. А потом они, остатки, закончились, и Ксюха устремилась прямо к чердачной двери.
Выкинуть сраные мандарины. Сбросить их сверху, так, чтобы осталось только одно огромное ярко-оранжевое пятно. Почему-то это было сейчас настолько важно. Необходимо.