Давно уже Милошу ничего хорошего не снилось, всё ерунда какая-то из этой, местной жизни, а чаще и вовсе ничего — после полпинты бурбона Милош проваливался в тяжёлое забытье, чтобы проснуться наутро со смурной головой, сухостью и тягучей горькой слюной во рту, которую хотелось поскорее сплюнуть, затёкшей от долгого лежания на боку рукой и шеей, небольным, но беспокоящим покалыванием в печени, и мерзким ощущением давно не менявшейся грязной одежды на грязном теле. Так было и сейчас.
Вроде и не пил, а побаливает печёнка, думал Милош, задумчиво сидя у костра с тарелкой и потирая правый бок. Вроде и не старый ещё, а уже болит. Доконает как-нибудь, если так дальше жить. А как ещё жить-то? Пить бросить, что ли? Смешно даже.
Алабама сидел праздный, подкручивал колки у скрипки, прилаживался к ней, иногда пару раз проводя смычком.
- Эээ, Польша, а на чем там у вас играют? Как везде? - спросил он рассеянно.
— Да… — так же рассеянно протянул Милош в ответ и озадаченно подумал, что и не помнит особо, на чём там, дома, играли. Помнил орган в костёле, но это же другое совсем. Цыган и евреев помнил, но там как раз то же самое и было. А вот, вспомнил ещё, сосед Томек, в детстве глубоком ещё, играл на губной гармошке. Но губные гармошки и тут тоже были. Так что да, как везде. — Песни другие, — ответил Милош скрипачу, доскребая с тарелки остатки жрачки. — А так всё как везде.
- Правильно, правильно! - заметил он, увидев, как Патрик молится. - И за меня помолись! И за Польшу вон. Уж не знаю, сколько человек он там подстрелил, но пожар устроил - почти как в Чикаго в семьдесят первом! А шороху, шороху навел!
Милош только буркнул себе что-то под нос, уставившись в землю. Вспоминать о вчерашнем не хотелось. А этому вот, Картечине, всё неймётся, всё ему забавы. Довеселится он так как-нибудь со своим весельем.
Собрались, поехали. Ну, значит, вперёд. Раз нужно гнать как сумасшедшие, значит, будем гнать. Прорвёмся как-нибудь. Верно, прорвёмся же, Радом?