Всю дорогу до города не отпускало Милоша тревожное тяжёлое чувство, давило камнем на грудь, скребло изнутри — ох, во что же такое влип ты, Милош-Милош, как теперь выбираться-то? И проскальзывала даже мимоходом гаденькая мыслишка — не поздно же ещё соскочить, соскочили же эти два парня, но тут же обрывал себя Милош: ну соскочишь, а дальше-то — как? За сотни миль от городка, где остались единственные знакомые… да и стоит ли обманывать себя, даже и в Сейнт-Хедвиге никому Милош не нужен; никому он не нужен на всём этом огромном и так за десять лет своим и не ставшим континенте, а нужен ли он кому-то на том, другом — об этом и думать не стоит: даже если и остался там кто-то, вспоминающий ещё о Милоше, то только хуже от этого.
А не думать не получалось, и так вот и ехал Милош всю дорогу, повесив нос да тягостно вздыхая. А тут приспичило Картечине этому привязаться к расспросами к какому-то работяге. Нельзя сказать, что Милош ощутил какую-то профессиональную солидарность, увидев шахтёра — всё-таки, во-первых, слишком разные профессии это были — шахтёр и золотоискатель, и разные люди шли в шахты и на прииски: вряд ли этот работяга когда-то надеялся найти самородок величиной с кулак и во мгновение стать богатым. А может, и надеялся когда-то, только уже давно променял пустые мечтания на однообразную и тяжёлую работу и невеликий, но стабильный заработок. Возможно, у него где-то есть и жена, которая его бьёт за пьянство, и пара детей, резвящихся в пыли перед домом. Чёрт его знает, жалеть или завидовать: у Милоша-то ведь и того нет. Бедный, бедный ты Милош.
— А на Десятую из неё ведь зайти можно? — встрял Милош в разговор, сообразив, что заминка Картечины может выглядеть подозрительно. Ни на какую Десятую Милошу, конечно, не надо было, но пусть уж лучше работяга думает, что туда они все и направляются.