Ну, и без того Милошу уже ясно было, что в историю он вляпался неприятную, что придётся идти против закона теперешней его новой родины, а новая родина тех, кто нарушает её законы, не любила и наказывала сурово, уж даже не суровей ли, чем покинутая и ненавидимая Россия. Там ссылали в Сибирь в кандалах, а здесь и Сибири-то нет никакой, чтобы ссылать, — скорый суд и на виселицу, и охнуть не успеешь, а уже болтаешься на пеньковой верёвке. Да или просто пристрелит маршал какого-нибудь захолустного городка, и поминай как звали, только некому и поминать. Охо-хо, Милош-Милош…
Не то чтобы это был первый раз, когда Милошу приходилось нарушать американские законы и вообще влезать в какие-то мутные истории, но, во-первых, это был первый раз, когда не было рядом Ковальского, который, Милош знал, всегда бы прикрыл его, вынес бы раненого и не бросил бы. Только карабин остался от Ковальского, всякая утварь да одеяло.
А во-вторых… во-вторых, Милошу особенно неприятна и противна была мысль, что пристрелят его, если пристрелят, или повесят, если повесят, — то по праву и справедливо, и вот это-то было особенно погано. В шестьдесят третьем году, ещё в Польше, Милошу тоже было страшно, до дрожи в руках и коленях жутко, но совсем по-другому — всё-таки и юнец он тогда ещё был, и не знал, каково это — когда штуцерная пуля русского пехотинца со ста саженей попадает в бедро, и много чего он тогда ещё о жизни не знал, но знал, что сражается вместе с тысячами таких же как он — за правое дело, во имя Бога и за нашу и вашу свободу. А сейчас — только потому, что во внутреннем кармане жилета глухо и грустно побрякивают друг о друга последних шесть тяжёлых серебряных долларов. На них, кстати, тоже написано «Свобода», только нет теперь речи о «нашей и вашей», а лишь о том, что было вашим, а стало нашим. И о Боге, уж конечно, речи теперь тоже нет.
— Дождались… — повторил Милош вслед за Эллиотом и поднял взгляд на приближающихся всадников. Он был рад возможности не продолжать разговор, а ещё больше рад тому, что мучительное ожидание заканчивается и теперь наконец-то он узнает, зачем он здесь понадобился.