Кирилл.Альбина зябко кутается в куртку, сжалась комочком у стены, замерла, тоскливо глядя в никуда.
А ты говоришь.
Слова текут сами, цепляются одно за другое, нанизываются нитью, переплетаются с болью потерь.
Ты много терял, уходил, отбрасывал, переступал через что-то, через кого-то, в том числе через себя.
Но можно ли убить в себе память? Иногда кажется, что можно.
Кажется, прошлое забылось, поросло быльем, развеялось сизым пеплом по ветру, стерлось в погоне за... за чем?
И ты говоришь с мертвым Федором так, как не стал бы говорить с живым. Его смерть словно открыла какой-то шлюз, в который хлынула потоком простая человеческая жажда понимания. Та, что заставляет случайных попутчиков в вагоне поезда под ритмичный перестук колес делиться сокровенным, чтобы наутро расставаться со смесью стыда и облегчения от того, что вы больше не встретитесь, и вскрывшиеся язвы и нарывы зарубцуются и забудутся, лишь иногда напоминая о себе чувством неловкости.
Ты даешь обещания, клянешься - кому? Ему? Себе? Дочери? Слова льются, ты говоришь о важном, о том, что режет твое сердце ржавым ножом. О вечном, простом, банальном, и в какой-то момент ты понимаешь, что тебя слышат. Федор лежит неподвижно, легкий осенний ветер треплет саван, приоткрывая посеревшее восковое лицо. Он умер, он безнадежно мертв, но он слышит. Или не он? Может быть, душа его, простая и правдивая, еще витает где-то рядом и принимает твои клятвы, и сочувствует твоим огромным маленьким проблемам, твоей бесконечной неустроенности и неуспокоенности. Смешно и глупо? Возможно.
Но ты сказал - тебя услышали. Ты знаешь это, потому что ветер бросил желтый лист тебе в лицо. Потому, что - Зона. Потому, что погибший сталкер ждет. Потому, что облака бегут по небу, изредка приоткрывая солнечный диск. Потому, что внутри, в аптеке что-то шурудят Воронцов и Римма. Потому, что ты - тут, а Танечка - там. И она тоже ждет, хоть и не знает еще этого. Ты знаешь это, потому, что ты жив, и ты - человек.
Альбина. Холодно было не на улице - холодно было внутри. От лежащего рядом покойника тянуло стылостью и пугающей пустотой. Ветер трепал штору-саван, и все время казалось, что Федор там, под тканью, ворочается.
Глоток из бутылочки обжег горло и согрел стынущее нутро. Кутаясь в куртку, ты присела на рюкзак, не отрывая взгляда от окон аптеки. Холод отступил. Какое-то время ты сидела одна, потом вышел Кирилл, присел рядом с носилками и заговорил о чем-то своем, наболевшем. Он вспоминал какую-то девочку, взахлеб рассказывал что-то, понятное только ему и, наверное, сталкеру.
Слушала ли ты Кирилла? Слышала ли ты его? Или тебе почудилось? ты смотришь на запертые окна аптеки, сидя на ветру, но тебе не холодно. Маленький камерный зал обступает тебя, задорная знакомая мелодия вплетается в речь Кирилла, ставшую далекой и неразборчивой. Тепло и уютно. Сильный тенор выводит веселую арию. Разудалый перепляс уводит тебя за собой туда, где нет смерти, нет страха, нет печали. Где мужчины веселы и смелы, а женщины прелестны и игривы. В мир бесподобных оперетт Имре Кальмана.
ссылка