Чарльз, конечно, был агностиком. Конечно — потому что сложно предположить иное мировоззрение у образованного либерально мыслящего молодого человека поздней викторианской эпохи: мозг таких людей был уже безнадёжно отравлен дарвинизмом, и беспомощные попытки религиозных деятелей зашить на живую нитку образовавшиеся в парадигме мира прорехи (вроде трактата «Пуп Земли», в котором автор утверждал, что Бог создал все ископаемые с иезуитским намерением ввести человечество в заблуждение) вызывали у людей типа виконта Морпетского лишь смех.
С другой стороны, для того чтобы отвергнуть тысячелетнюю религиозную традицию и броситься с головой в омут атеизма, Чарльзу следовало родиться не в Англии, а где-нибудь на континенте, желательно в Пруссии или России; подобный нигилизм был чужд английскому национальному характеру и, кстати, поэтому не стоит удивляться, что британцами были и Юм, и Гексли, и Рассел (с которым, к слову, Чарльз был знаком лично) — иными словами, все те люди, которые, хоть и могли согласиться с тем, что Бог умер, но не спешили танцевать джигу на Его могиле, видимо, не желая ранить чувства скорбящих близких, а, может быть, имея в виду и возможность летаргического сна. Да и слова «есть многое на свете, друг Горацио» тоже написал соотечественник Чарльза, не будем забывать и это.
Вот и сейчас Чарльзу пришли на ум именно эти слова, и внутренне присущий молодому виконту агностицизм здесь оказался как нельзя к месту, поскольку, с одной стороны, оставлял возможность веры в сохранение сознания после смерти, а с другой — не замыкал её на хрестоматийном представлении об апостоле Петре с мечом у врат рая. А потому Чарльзу было… не легче, но, пожалуй, проще осознать услышанное от мистера Питри, чем самому руководителю экспедиции. Мысль о том, что они оказались в древнеегипетском загробном мире, безусловно, поражала и ошеломляла, но по крайней мере не противоречила картине мира, которую Чарльз полагал правильной. Есть многое на свете, да. И на этом, и на том.
Естественно напрашивался логический вывод, что для того чтобы попасть в царство мёртвых, нужно умереть. Чарльз не стал его озвучивать: во-первых, до этого и так просто догадаться, а во-вторых, даже если кто-то об этом сейчас и не думает, незачем их расстраивать, благо что ничего этот факт по большому счёту не меняет. Не меняет, а всё равно печально: получается, что Чарльз умер в 24 года, не оставив детей, а виконтом и наследником теперь стал его младший брат Губерт. Узнав о его смерти, отец пошлёт телеграмму в Лондон, и мама будет плакать. Отстранённо и тоскливо об этом подумалось. Вспомнилось место из «Одиссеи», где хитроумный царь встречает в Аиде тень Ахилла и слышит от неё, что лучше быть последним рабом в мире живых, чем царём в мире мёртвых. Возможно, накатившая на виконта меланхолия свидетельствовала о правоте слов Гомера; во всяком случае, весело сейчас не выглядел никто из спутников Чарльза.
Впрочем, пришедшие на ум строки являли пример того, что смерть была не единственным пропуском в загробный мир, по крайней мере, у греков. Как с этим обстояли дела у египтян, Чарльз сказать затруднялся, а потому вопрос журналиста здесь пришёлся как нельзя кстати. Впрочем, предложение мистера Гранта вернуться в пещеру энтузиазма у виконта не вызвало, но Чарльз не спешил возражать, так как был уверен, что и без него найдутся люди, которым сие предложение не придётся по душе.