Хлынувший в проем свет заставил прищуриться, чтоб уберечь глаза, привыкшие к полумраку. Не успел я толком переварить то, что сказал Миренко, как броневик остановился.
Вот как значит. Двое - в минус. Прослушка? Что-то они такое говорили о том, что их "недоубивали". Неужели прям на месте оформить решили? Вот твари. Твари, иначе их не назовешь. И эту их ублюдочную привычку с пленными развлекаться.
Чтоб хоть как-то остудить ярость, разгорающуюся в душе от осознания собственного бессилия, чуть сместившись, я оценил, как встали послушники. Выходило, что они друг другу секторы огня перекрывали и, если рывком оказаться в центре, то можно натворить дел. Особенно, если другие подключатся. Но - все зря, пока "летун" продолжает здравствовать.
То есть, даже завладей мы оружием солдат, летун нас просто в землю вобьет. Нечего противопоставить ему. По всему выходило - глушняк кругом, как не рыпайся. И это понимание зудело в мозгу, как ледяное сверло, ввинчиваясь в самое нутро души. Хана.
Это как река. Тело и разум жаждали действия, боя, побега - чего угодно, но только не этой слепой покорности, этой безысходности, этой слепой тоски собственного бессилия. И все это упиралось в тонкую плотину осознания того, что все действия не принесут успеха. Перебить этих уродов и сдохнуть от стволов летуна - или потом, в плену, как последний кусок дерьма, закованный в цепи, сломанный морально и физически после дознания где-нибудь на пустыре, с пулей в затылке.
При таком раскладе разменять свою жизнь на троих уродов было не самым плохим исходом, в конечном счете. Если бы не проклятый летун.
Еще секунду я отрешенно смотрел на безликие дыхательные маски солдат, старательно делая вид, что устал и подавлен. И вовсе не размышлял, как их пустить в расход. Летун. Все дело в летуне. В этом проклятом летуне и его пилоте.
Почему то вспомнилось, как послушник расстреливал людей в фургоне, который минутой раньше отказался выпускать. Как смеялись солдаты над женщиной, сбитой ударом в песок. Как другую женщину, напуганную и растерянную, послушник застрелил, как собаку.
Сглотнул некстати пересохшим горлом, и, поймав взгляд того мужика, который меня когда-то спас, сказал:
- ты... Спасибо, за то, что спас тогда. Ни пуха.
говорить пришлось чуть громче, потому как турбины теперь выли чуть ли не над головой. Опять. Летун. И его пилот. Я вдруг представил себе этого послушника, сидящего в кабине. Единственная серьезная преграда на пути к свободе.
"Чтоб ты сдох, с-сука мидмирская"