Истекли обещанные пять минут, а за ними еще пять, но Мария понимала, что послушник вернется. Ему просто не зачем было врать. Ждала. Не спокойно, а отрешенно как-то. Смотрела, как на ее глазах тело капитаново оживает. Само по себе. Никто его не трогал, ни она, ни мидмирец, а вот он, дышит уже. Сперва подумала, что сам собой механизм включился, но потом поняла Руммердар не обманул. Обещал Ильхама оживить – и оживляет, хоть и неясно как. Незачем ему было врать, да.
Когда сухостой затрещал, Мария подняла голову, ожидая увидеть вернувшихся мидмирцев, но пришедшие были людьми. И, к своему удивлению, она тут же об этом пожалела. Одним из них оказался тот азиат, из лагеря, который еще при разгрузке к ней приставал. Иленсол хорошо запомнилась эта мерзкая одноглазая рожа. Тогда ей другой крестоносец помог, но здесь-то нет никого, кроме капитана, что только-только дышать начал.
Дуло у лба. Нож у горла. Слова хуже лезвий режут. Сглотнула с трудом. Порадовалась, что выгорела вся, что нет чувств никаких. Пустота одна. Благословенная сейчас пустота. В голове мысль одна, последняя, бьется. Что надо время тянуть. Вернется Руммердар… и что? Поможет ей, или не будет вмешиваться в дела людей? Неизвестно. Но это, пожалуй, все, на что надеяться можно. На мидмирцев. Охренеть.
Рассмеялась бы, но не стоит сейчас. Не так поймут. Подумают, что над ними она насмехается. Еще больше озвереют. Облизала губы сухие. Заговорила наконец.
- Мидмирская суровость – опасная вещь, Такеши, – надо же, имя вспомнила. Сейчас бы лишь бы не ошибиться, ни со словами, ни с интонацией. Хорошо хоть, голос ровно звучит. Спокойно. Уверенно почти. – Они были здесь. Отлучились ненадолго. Руммердар, послушник, знаешь его, может? Вернется сейчас. Не знаю, зачем, но я ему нужна. Сам понимаешь, он не сильно обрадуется тому, что увидит. Отпусти. Всего лишь один паршивый отсос, Такеши. Он стоит конфликта с мидмирцами? Не веришь мне, да? Они вернутся через пару минут, убедишься. Подумай пока, что командиру своему скажешь, если мидмирцам не угодишь. Он у вас суровый мужик.
Трудно вот так говорить, когда одна смерть ко лбу приставлена, а вторая – к шее. Шевелится Ильхам. Время идет потихоньку. Продержаться бы. Да.