- Отец, добавь мне, пожалуйста, как обычно четыреста семнадцатый, - бросил я старику, проходя вовнутрь. Там на столе среди прочих уже лежала огромная сумка с моими вещами. – Четыре обоймы – обычных, четыре – зажигательных, и, если не жалко, по одному диску тех и других. Фонарик под цевье, оптический четырехкратный прицел. Ствол на 16 дюймов улучшенной обработки. Четыре осколочные гранаты, две – светошумовые. Боевой нож, аптечку и… баллончик с перечным газом.
Хорошим он был человеком, старик. Обычно нас все сторонились и боялись что-то не так сказать или сделать, а он был одним из немногих, кто знал нас. Знал, что мы, на самом деле, обычные парни – бойцы и солдаты – и деремся так же, и умираем так же. За это мы его всегда называли «отцом», хотя такое обращение и позволялось лишь в адрес священников.
Большинство же нас сторонилось, но ничего удивительного я в этом не видел. Примерно так же ко мне относились, еще когда я был в SWAT'е – горожане при виде бойцов в полной амуниции с винтовками и дробовиками обычно весьма оперативно уходили с нашей дороги. Немного проще было в незапамятные времена, когда я патрулировал в обычной полицейской форме – люди не разбегались, но все равно относились с опаской и внимательно следили за моими действиями.
И это нормально. Что полицейский, что боец спецназа или даже инквизитор – любой служитель закона, имеющий при себе оружие и право из него стрелять, представляет опасность для простого гражданина. Только если раньше нас весьма строго ограничивали законы, то сейчас прав у Инквизиторов было гораздо больше. Потому люди и боялись – при желании я мог пристрелить первого же встречного, объявив его еретиком. И никто бы мне ничего не сказал, а тем более, никто бы не узнал, что несчастный лишь нечаянно толкнул меня. Верховный Инквизитор лишь пожал бы плечами, когда к нему бы пришли убитые горем родственники…
Нет, я, конечно, никогда бы так не поступил. Но кто из прохожих об этом знает?
С другой стороны, в этом были и свои плюсы. Редкий смельчак начал бы перечить нам или путаться под ногами, что здорово помогало во время выполнения операций. Хотя, конечно, это было неправильно – служители Церкви и Закона не должны вызывать столько страха у прихожан. И не должны иметь такую власть. Но времена нынче были суровыми, доставку арестованного и полноценный суд над ним обеспечить было очень непросто, а потому проще было положиться на добропорядочность Инквизиторов и позволить им казнить еретиков на месте. И пока длилась эта ситуация, нам приходилось мириться с тем, что люди обходили Инквизицию на значительном расстоянии.
И правильно. Я бы тоже обходил.
Хотя некоторых из нас такое положение вещей устраивало – кто-то видел в этом уважение к власти, доверенной им. Я же лично старался не надевать униформу и, тем более, броню вне службы, чтобы лишний раз не распугивать людей. Да и как-то самому неудобно было…
- Я прямо здесь облачусь, ничего?
Складовщик кивнул и отвернулся, чтобы заполнить свои бумаги, а я, тем временем, принялся доставать из сумки свои черные бронепластины. Вернее, темно-серые. Нашел нагрудник, прошелся пальцами по трем дыркам в титане, заваренными, кажется, сталью… Странно, но раньше, еще до Апокалипсиса, к бронежилету я так не относился – да, он тоже меня пару раз спасал, но доспех почему-то вызывал у меня особые чувства.
Броня Воина Божьего. Что-то в этом было, на самом деле, – ведь, надевая ее, я принимал на себя соответствующие обязательства. Я становился Инквизитором, служителем Церкви, тем, кого многие боялись, обходя стороной, и тем, на кого многие надеялись, услышав про очередные жертвы вампиров.
Доспех надевался быстро и легко – это, конечно, были не средневековые латы, которые требовали трех оруженосцев и железное терпение. Выяснилось, что я заметно похудел после больницы, из-за чего пришлось некоторые ремешки затянуть потуже.
В доспехах я себя чувствовал по-другому. Ощущалась собственная мощь, некая неуязвимость. Можно было, не думая, ударить локтем о стену или выбить плечом дверь. Меня могли сколь угодно пытаться заколоть ножом или прокусить клыками, а еще я мог принять на себя какое-то количество свинца…
«Не такого калибра, конечно» - подумал я, посмотрев вниз, где красовались сверкающие заплатки.
На правом плече у меня уже красовался белый христианский крест, а движения сами по себе стали немного грубоватыми. Броня Воина Божьего. Готовый убивать. Убивать нелюдь, вампиров, оборотней, демонов. Убивать еретиков, карать за преступное неверие. Готовый пойти на смерть ради своей Веры и Господа Бога. Сами по себе эти латы уже говорили за меня об этой готовности, говорили каждому встречному, и не зря он станет опасливо на меня коситься и ускорит свой шаг.
Но я верил, что сумею различить Добро от Зла.
Последним, если не считать шлема, надевался ремень с ножнами. В них уже лежал мой верный меч – закаленный, заточенный, освященный. На всякий случай я вынул его, просто чтобы подержать в руке: приятная кожа на рукояти, тяжесть, означающая силу, и идеальная балансировка. Тренер по фехтованию говорил, что этот меч очень хорош, как, впрочем, и все инквизиторские мечи.
Мой был не самым большим – метр в длину – и предназначался сугубо для одной руки. Большие размеры нужны для преодоления доспехов противника или для получения преимущества за счет длины, но подобных боев у меня еще не было. Обычно использование клинка ограничивалось закалыванием и изрублением практически безоружного вампира или показательной казнью.
И все же, я любил этот меч. Для кого-то крест, носимый на груди, символизировал собой тот крест, на котором распяли Иисуса – символ мученичества, самопожертвования ради других. Но для меня этот крест был мечом. Он означал не смирение с выпавшей мне долей, а борьбу с ней. Бой. Войну. В этом был смысл моего служения Господу. И Он сам показал необходимость в борьбе, прислав рать ангелов во время Апокалипсиса.
Когда верующие были лишь рабами, простыми людьми, терпящими страдания и унижения – Он прислал того, кто выдержит мучения и смирится с ними. И это был правильный путь для них. Но теперь ситуация изменилась, христианами перестали быть только рабы. Теперь нас - целые государства, и мы должны были бороться, а не мириться. И Господь прислал воинов, одержавших победу.
А потому для меня крест перестал быть столбом, на котором казнили Иисуса. Для меня он стал клинком, которым я собирался защищать себя, свою Веру и свой народ.
Одним выученным движением я вогнал его обратно в ножны и обратился к старцу:
- Врачи сказали, что мне очень повезло – пули не задели крупных сосудов, легкие несильно пострадали. Быстро на ноги подняли, даже в часовню зайти не дали – сразу на Миссию. Видимо, случилось что-то…
Я задумчиво взял в руки шлем, нахмурившись.
- А ты, отец, ничего про эту операцию не знаешь? Я думаю, хватит ли четыреста семнадцатого - а то поди опять вампиры… Ой, прости, - поспешно извинился я при виде того, как набожно крестится старец, и, несмотря на все усилия, не смог сдержать улыбки. Хорошим он был все-таки.