И он шагает.
Шаг за шагом за шагом за шагом за шагом.
Следуя лорду Фриту, преследуемый быстрыми скачками Инлэ, он шагает по серой реке, неся на плечах закат, выстукивая ритм по деревянному брюху причудливой струнной рыбы, повязанной за леску через плечо.
Деревья по левую руку.
Деревья по правую руку.
Дорога собачьим хвостом виляет в сторону.
Вокруг стены травяного лабиринта, огромного травяного лабиринта, в котором идет он, Алисой в цепях пустых патронташей.
"Съешь меня," - говорит ему скелет Хардкупа, навеки потерянный у ручья, и машет рукой вслед ушедшему вперед отряду Доннера. Вокруг пальцев скелета стелется красная нить, дрожащая и извивающаяся в воздухе в тон прекрасной песни Ламии, в которой идущий не разбирает слов.
Заинтересованный, он останавливается, слушая.
Грязные рыжие патлы падают ему на лицо, и возраст тощего полуобоженного человека становится невозможным определить издалека. Он слышит дыхание Инлы у себя за спиной, стены карточного замка ночи начинают смыкаться, стуча крокетными молотками, но он стоит и слушает до тех пор, пока слова не начинают наново обретать смысл. Белое безмолвие, чьей спутник Большим Братом парит в высоте, отступает после четырех недель пути, и он узнает этот миф, эту сказку, этот язык, что никогда не существовал, но был чем-то таким за что люди упорно цеплялись.
Как за мечту. Как за сон о чем-то хорошем, что таял с каждым днем пока мир пробуждался к Полному П.
И кто-то другой, кроме него, помнил этот миф. Кто-то другой смотрел сейчас на медленно вечереющее небо - янтарь, карбункул, зелень стрекозиных крыльев, - и видел там Эарендила, наматывающего круги по стратосфере на своем небесном харлее.
Неупокоенные на время стали легче, красная нить растаяла в воздухе и даже скелет перестал улыбаться и замолчал, взамен вытянувшись молчаливым указателем на сокровища Флинта в сторону невидимой певицы с пороком легких. Рыжий по-собачьи встряхнулся, начиная вновь, пусть и частично, думать словами, но не в силах пока эти слова произносить, просто тронул струны на брюхе деревянной рыбы, и гитара отозвалась простым, негромким перебором.
Он был странен, этот тощий загорелый человек в розовом банном халате и с изрисованным маркером лицом торчащий посреди нигде-Оклахомы и нигде-Техаса. Но не более странен, возможно, чем некто, поющий почти-эльфийские песни посреди все того же безлюдья. Сам Блейз, - теперь он имел роскошь думать о себе как о Блейзе, и вообще роскошь думать - по крайней мере не видел в том ничего удивительного.