Добежал. Остановился. Над Иваном замер, согнувшись, ладони в колени уперев. Слышит только, как дыхание его в фильтрах надрывно свистит, да сердце в голове бьется. На ногу Иванову глядит -- и уже понятно, что дело худо. Хуже, чем он надеялся. Так, как он боялся. Отдышался малость, движением, для самого уже незаметным, "Ласточку" с плеч снял, на землю привычно-бережно положил, на колени возле Найденова опустился.
- По сторонам смотрите. Я его ранил, он ушел. Но кто знает... -- говорит. Говорит, а сам уже аптечку из Ивановой сумки вынимает, пальцами белыми замки отщелкивает, крышку откидывает. Жгут.
- Я сейчас жгут наложу, потом обезболивающее. Терпи.
Выше колена ремешок положил, серый такой, прорезиненный. Тот сразу в крови измазался. Еще бы. Хлещет ведь -- из двух артерий разорванных и четырех вен. Зубы стиснул, затягивает, пока кровь хлестать не перестала, а у самого мысль в голове, понимание жестокое, чувство ненавистное -- что зря все это, зря.
Затянул. Остановился на секунду -- дрожь в руках унять. Не было с ним такого еще. Сколько раз слушал, к "Ласточке" приникнув, как звенят нервы, как тягучие секунды дергают их раз за разом сильнее, но палец на крючке никогда не дрожал -- не могут у снайпера руки дрожать. А тут. Сжал в кулаки. В крови.
Шприц. Прозрачная ампула. В ней жидкость плещется. Заветная. Помогает, умница, боль снимает. Пальцы о марлю отер, ампулу взял, ножом по шейке -- чирк! -- и сломал. Набрал. Воздух выпустил -- и несколько капелек по игле. И снова подумал, что как слезы они. Второй раз за сегодня. Второй раз за несколько часов. Сколько он еще так за сегодня подумает. За всю свою жизнь?
Вошла игла в плоть измученную, прямо через ткань штанов, прокалывая, совсем незаметная на фоне всей той боли, что сейчас живет в развороченном колене Ивана. И лидокаин в мышцу пошел. Сейчас, сейчас легче станет.
Убрал шприц. Руки снова марлей оттирает. Смотрит куда-то вдаль -- на Ивана не может.