 |
|
Казалось бы — чего проще: жизнь, солнце, будущее — всё впереди, только иди туда, не оглядываясь, и не думай о том, что только что случилось. Там тебя ждёт кружка молока, ягоды, звёзды, поле и наполненный ароматом душистых трав воздух. Но не получается туда идти. Не получается предать лучшую, благородную часть своего существа, ту, что всё ещё сопротивляется и не даёт тебе забыть о прошлом — это хорошую оборонительную позицию она выбрала, у историка-то. Чем же ещё историка лупить, если не воспоминаниями о прошлом — далёком или ближнем, в принципе-то всё едино. И историк останавливается. И думает. Как обычно, думает и ничего не делает: он привык к такому способу жизни — внимательно обдумать всё происходящее, осмыслить и никак не поступить. Но дело-то всё в том, что сейчас никак поступить не получается, и надо что-то делать — всё-таки уходить или оставаться вместе с обречёнными на смерть бродягой, женщиной и варварами? И разрывается Фукидид, и хочется ему плакать оттого, что — нет, не в силах он остаться здесь, слаб он, слишком слаб и ничтожен для этого, и ненавидит себя Фукидид, и проклинает себя, и закусывает в отчаянье губу — Господь Бог, да каким же чёртовым извращенцем ты должен быть, чтобы играть над людьми такую злую шутку — если ты умён, то ты не решителен, если ты решителен, то ты не умён, а вместе не получается и сдаётся Фукидид, и делает шаг вперёд, пропуская бродягу и оставляя женщину, а также варваров умирать.
Здесь его ждёт кружка молока и ягоды, звёзды, поле и пьянящий аромат трав — всё ждёт его здесь, но не будут тут иметь вкуса молоко и ягоды, и не чувствует Фукидид запаха трав, и идёт по траве и плачет, роняя слёзы по щекам, и валится в траву, несчастный, сломленный человечек, предавший всё на свете, предавший самого себя.\
Фукидид рыдает, лёжа в траве, но весело и деловито ползают по стеблям жучки и стрекочут в зарослях цикады — жизнь продолжается, Фук! продолжается, Фук! и она продолжается, и всё кончится, всё уйдёт, только стыд, стыд останется.
и не сдаётся Фукидид, и делает решительное движение и останавливается на верхней ступеньке, протягивает руку и закрывает за выбежавшим Бродягой дверь.
Садится на холодный бетон ступеньки, снимает с носа битые очки, привычным движением протирает их шарфом. Очки Фукидиду более не нужны, и шарф более не нужен, но надо занять себя чем-то в последние секунды, самые важные, поскольку не решился ты их предать, не струсил, пересилил отчаянным последним усилием свою интеллигентскую природу и остался вместе с ними, с теми, кто не боится, и тем самым обеспечил забвение в веках себе и тем остальным, о ком мог бы написать книги. Но так нужно было поступить в соответствии с умопостроениями Фукидида, и, возможно, это оправдывало всё остальное.
Холодный бетон, смрад, темнота. Усталые глаза Женщины смотрят в пустоту. Граната в аквариуме варваров. Смерть. Смрад. Темнота. Гордость за себя.
|