Скажи, а ты тоже когда-нибудь напишешь историю нашей войны?
— А зачем? — коротко переспросил Фукидид, обернувшись к Бродяге, пристально взглянул на него поверх битых очков. — Кто читать-то будет? Ты, что ли? Или ты? — короткий взгляд на женщину.
Потомки, покрытые шерстью? Обезьяны с мохнатыми хвостами, покатыми лбами и мощными надбровными дугами будут хватать твои бумажки, Фукидид, весело мять их в комочки и бросаться, прикрикивая «уук, уук, уук!», а может — чем чёрт не шутит! — не так уж сильно деградирует наша, прости Господи, цивилизация, и может, даже останется у наших потомков представление о том, как можно использовать эти бумажки при отправлении физиологических потребностей, — и поделом тебе, несчастному, занимающемуся вещами ненужными никому, бессмысленными и бесполезными — никому не нужна память о времени, о старом мире, который не дал нам ничего, ничего, только пустыню, обгоревшие остовы старых машин, скелетами торчащие из песка каркасы домов, забыть об этом, не думать никогда, жить новым днём, завтрашним!
Стоп, дружище. Это отчаянье. Отчаянье — это грех. Ты опять виноват. И не у кого просить прощения. У них, что ли, попросить.
— Извините, — опустив глаза, буркнул в пустоту Фук и подошёл к двери с ключом.