Спал. Спал плохо. Спал отвратительно плохо. Снились какие-то красные рожи, кошмары тут и там, какая-то мешанина вокруг, тени, чуть ли не призраки – а еще снилась её белоснежная кожа, крошечные веснушки на приятном, радостном лице, и большие голубые глаза, игриво посматривающие на тебя как бы чуть со стороны. А потом..
- Подъем!
Бегом. Соскочил, толком не проснувшись. Побежал умываться. Потом обратно. Одеться, обуться. Подготовка. Бег, прыжки. Не самые впечатляющие результаты. Если честно – вообще не впечатляющие. Руки дрожали, когда пытался вытянуть на турнике десятый раз. Подтягивание – норматив не сдал. Унтер-офицер Гробовски завернул очень изящный комментарий по поводу происходящего, в красках описывающий происхождение таких, как Гарин, рекрутов. Ян, стараясь не отвлекаться от поставленной задачи, побежал к следующему снаряду.
Тяжко. Всё тяжко. С трудом запоминал шаги, иногда путался. Гробовски кричит. После обеда чувствовал себя не очень хорошо. Рюкзак. Земля. Бегом. Туда, обратно. Лицо красное, руки дрожат, ноги ватные, глаза слезятся. Бежал. Упал, споткнулся. На коленях постоял, руками вжался в песок, пальцами почувствовал песчинки. Гробовски кричит.
Тугой струей блевотины ударил в дорожный массив, захлебываясь соплями и желчью – глаза застилает пелена, слёзы ручьем. Утробный рык, еще раз, остатки. Секунд десять, может, двадцать. Гробовски злится.
Соберись.
Сплевывая, утирая рот и щеки, поднялся, весь перемазанный в грязи. Побежал дальше. Дышать. Трудно дышать. Чертовски. Трудно. Шаг. Шаг. Раз-два. Раз-два. Еще. И еще. Никуда не деться.
Привал. Просто упал в выкопанную своими же руками яму. Укрылся тентом. Всё болит. Ночь наступает. Мрак.
Боль.
Я лежу в собственной могиле, во тьме.
Никто не плачет надо мной. Никого нет.
Один.
***
Спал. Спал хорошо. Спал просто отлично, как младенец.
Дни, недели, месяцы. То летели, словно птицы, то тянулись, как импортная жвачка. Физическая подготовка, стрельбище. Увольнительные. Появился постоянный круг общения. Ребята нормальные. Кто-то грубоват. Кто-то, наоборот, добряк. Шутят, смеются. Как везде. Человек везде находит хорошее, везде устанавливает свои правила, а если не может установить – подстраивается под чужие, изменяется, становится другим. Лучше или хуже – тут уж субъективно.
Гарин смотрел на себя в зеркало иногда. Видел проглядывающие кубики пресса. Видел бугры бицепсов. Не сказать, что слишком-то большие – вот у Вааля были большие, да. И Вебер тоже тот еще мутант, здоровенный бычара. Да все они. Нихуевые такие шкафы. Вот и он видел себя в зеркало и чувствовал, что жесткая муштра и постоянное дрочево на снарядах, во время кроссов и прочих страшных занятий – ведь это всё помогло ему измениться. Это хорошо, в каком-то смысле.
Кровь, пот, жесть. Слёзы, блевотина на асфальте, грязь, ночь, лучи фонарей. Стрельбище, гильзы, запах горелого пороха. Фотографии с оружием, амуницией – родным. У кого есть.
Гарин послал ей фотку. Одну всего лишь. Вдалеке – лес на холме. Вечер. Зарево на западе, заходящее солнце где-то за спиной, светло-рыжий «ежик» коротких волос топорщится на пропорциональной голове, на суровом лице, перемазанном грязью, прослеживается серьезность и хладнокровная задумчивость. В профиль. Хищный нос, взгляд, устремленный вдаль, куда-то за камеру, за объектив.
Ей понравилось. Она это написала в ответ. Она писала каждую неделю. Она молодец.
Кажется, у них всё серьезно.
Только. Расстояние такое. Что невозможно различить, правда ли всё серьезно, или, на самом деле, только кажется.
***
Подъем. Словно автомат какой, вскочил, заученным движением махнув в сторону со второго яруса. Оделся, быстро. На построение. Говорят, учения. Боевые. Гарин, вытянувшись по струнке, сопровождал Гробовски взглядом.
Нехорошо это. Какой-то смурной он. Конечно, он никогда не бывает веселым, но вот такой вот – первый раз, наверное.
В арсенал.
- Боевые учения. Хм. И патроны тоже боевые? – спросил вдруг у Вебера, стоящего рядом, взглянув на него снизу вверх, - мы, что, серьезно будем воевать.. со своими?