Искра вылетела огненной бабочкой, повисла в воздухе навесом и пухнула, погаснув у фитиля. Такое разочарование испытывала, наверное, только Мащька, когда на очередную лягушкотерапию к ней привели вдруг выздоровевшего и убежавшего в скоростной забег пациента.
Тьма злорадно наползла тягучим комом, совсем ослепив глаза после вспышки света. Однако, похоже, духи таки существовали в этом убогом мире, и их пристальный взгляд дотягивался даже до закромов пыльного, насквозь гнилого подвала с упырями. А еще, по-видимому, им была-таки присуща милость, ибо искра, подумав и несколько раз передумав, вспыхнула вновь и зажгла отсыревший фитиль.
Испуганный еще больше Вранека огонек неуверенно затеребил, сгустками отгоняя мрак. Потом чихнул и пшикнул, словно говоря с укоризной парню: «в какой дыре ты меня вообще зажег?!». Но не погас, что уверенно можно было списать на все ту же милость духов.
Рядом пухлым боком блеснула бочка с солениями. Чуть подальше беспорядочный взгляд наткнулся на ящики и мешки. Пыль, грязь, плесень, полка с банками, мешок, пыль, грязь… Лихорадочно выпученные глаза с упорством налегающей на сгоняемое место мухи кусками вырывали все что угодно, кроме злосчастного угла между мясом и молоком. А внутри колотилось о ребра неспокойное сердце, умоляя Вранека одуматься и бежать, бежать.. В теплый, скрипящий, родной дом, под тень огромных, мягких сестер, под защиту арбалетов, которые пронзят и пригвоздят любого гуля.
А чавканье, меж тем, не прекращалось. Желудок булькнул, протестуя против этих склизких, слюнявых звуков, да и аромат подохшей и разложившейся тушки не вселял уверенности.
Наконец, видимо окончательно потеряв тщетную надежду на спасение, глаза с обреченной усталостью наткнулись на угол, где сидел в засаде голодный скелетон. Мрак отступал неохотно, а свеча, словно чувствуя животный страх человека, затрепетала и чуть не погасла (помни о милости духов).
Мешок с мясом стоял так, что закрывал притаившееся за ним существо. Зато на полу Вранек увидел белую, обглоданную кость, которая утыкалась в уголок с упырем. Вот и все, что осталось от Шмули… обточенная кость, на которой даже можно было различить царапины от гнилых, алчных зубов. Даже не зубов – клыков. Какие у гулей зубы? Похоже, и похоронить верную собаку не получится по-человечески… а кто похоронит самого Вранека, если от него останутся такие же обглоданные останки?
Словно услышав мысли мальчика – за мешком счастливо хрустнули (видимо тварь дожирала мясо и теперь принялась перекусывать костями). Вранек стоял, омертвевший от ужаса и липкого страха, который мало контролировался скандирующим об атеизме разумом. Раз больной не идет к Мащьке – Мащька сама доковыляет к больному. Поговорка пришлась как нельзя кстати – устав давиться костями псины, вурдалака чавкнула, рыкнула, и до мальчика донесся скрежет когтей по полу. Минутная удручающая тишина позволила ему в полной мере насладиться злорадными картинками в голове.
Мерзкая, склизкая, насквозь гнилая и вонючая тварь выбирается на четвереньках из-за мешков. Она небольшая, но лишь от того, что согнута в три погибели наросшим, пульсирующим горбом. Огромные когти вцепляются в пол, оставляя в нем борозды. Крученные, длинные лапы вытягиваются. Морда, больше напоминающая волчью, разевает пасть, полную сочащихся ядом клыков. Бешеный, больной взгляд ядовито-красных, мерцающих в темноте глаз. Голод. Безумный голод, который утолит даже хрупкое, худое тело мальчика. И щетинистая улыбка, обещающая хорошую порцию мук перед плачевной смертью.
«Никто тебя не найдет. Никто не спасет от безумной, уродливой твари. Кости твои так и останутся в этом погребе, рядом с костями собаки.»
Скрежет когтей приближался. Очень медленно, словно издеваясь, тварь выбиралась, выкрадывалась из-за мешка, цепляясь за только что съеденные кости. Еще секунда и…
И в свете свечи стояла довольная, объевшаяся Шмуль, облизывая длинным, слюнявым языком жирные пятна на шкурке. Маленький хвостик псины радостно вилял, глаза задорно блестели, а уши вибрировали.