22.10.35 19:48
Шанхай, Международный сеттльмент,
Тибет-роад, квартира Беатрис Бельфер и Эмили По*
Через два дня после памятной вечеринки Беатрис и Эмили съехали из уютного особнячка Джона По в квартиру на шестом этаже дома в неоклассическом стиле, окна которой выходили на поля шанхайского крикет- и гольф-клубов, публичный парк и, чуть подальше, дорожку для скачек.
Квартира была небольшой, но удобной: уютная спальня с окном во двор, в которую поставили две кровати вместо бывшей там одной двуспальной, просторная гостиная с окном на парк в человеческий рост и во всю стену - с хорошей мебелью в ореховых тонах, фотографиями сельского Китая на стене и даже фортепиано (не самой лучшей марки, зато хорошо настроенным), кабинет с письменным столом, креслом и шкафами (что делать с ним, девочки ещё не придумали), кухня, ванная и прихожая. Обошлось недёшево, но Джон По не соврал и помог, оплатив квартиру на два месяца вперёд (дальше сами, - заявил джазмен.)
Обжиться за пять дней девушки как следует ещё не успели, но кошку уже завели, в первый же день взяв у соседей Джона По рыжего гладкошёрстого котёнка. Вечеринку тоже ещё не успели закатить, но гости в эти первые дни, тем не менее, заходили часто, под предлогом посмотреть квартиру, помочь с обустройством, и засиживались допоздна: в первую очередь, конечно, карикатурист Джимми Чен, невысокий, худой, небрежно, но хорошо одевающийся, язвительный и иногда до хамства резкий и несдержанный интеллектуал, ярый антиимпериалист и социал-демократ. Джимми родился и вырос в Америке, но, чувствуя себя скорее китайцем, чем американцем, переехал в Шанхай семь лет назад после колледжа и стал известен своими острыми рисунками для "Шанхай Таймс" и "Шанхай Морнинг Пост". Джимми был полной противоположностью тихой, спокойной, мягкой, принципиально не желающей ничего знать о политике Эмили - и ведь нашла она в нём что-то, и сидели вечерами в гостиной, о чём-то тихо разговаривая по-китайски, и гуляли по ночам. Сейчас Джимми работал над иллюстрациями для английского перевода "Записок о кошачьем городе" Лао Шэ - едкого политического памфлета в форме фантастического рассказа о цивилизации людей-кошек на Марсе, до боли напоминающей современный Китай, и подолгу сидел в гостиной у окна с блокнотом и трубкой, вперемешку делая наброски иллюстраций, зарисовки улицы под окном и скетчевые, в два десятка штрихов, портреты гостей, и самих Беатрис и Эмили, Эмили в первую очередь, конечно.
Заходил и Ларри Сыма (Сыма Лин), образованный, ухоженный, вежливый, серьёзный и спокойный полноватый молодой человек с редкой двухсложной фамилией, потомок невообразимо древнего рода, знаменитого своими великими историками, полководцами и даже императорами (правда, очень давними, ещё когда Рим стоял), и ещё бесчисленным количеством чиновников-землевладельцев, чиновников-поэтов, чиновников-царедворцев, чиновников-философов, чиновников-учёных и просто чиновников. Разумеется, с такой родословной где же ещё было работать Ларри, как не в Шанхайском муниципальном совете - помощником китайского члена Совета. Ларри всерьёз рассчитывал лет через десять, когда ему будет за тридцать пять, занять кресло советника самому, а потом - чем чёрт не шутит! - году этак к шестидесятому стать первым в истории главой Совета-китайцем, и занять скромное, но достойное место в летописи своего рода, разумеется, за спинами своих древних предков, лишь чуть-чуть выглядывая из-за рукава халата великого Сыма Цяня.
Ларри был давним знакомцем и приятелем Джимми, но вместе с тем и заклятым идеологическим оппонентом: Ларри был сторонником поддержания автономии Сеттльмента и осторожного её расширения, Джимми же был патриотом и выступал за объединение страны под Тремя принципами Сунь Ятсена, утверждая, что Шанхай может стать той дверью в цивилизованный мир, через которую весь Китай сможет выйти из тьмы своей средневековой отсталости. Если не уследить и вовремя не свернуть разговор на музыку или литературу, позволив Ларри и Джимми заговорить о политике, то дальше их было не остановить, и всё неизбежно заканчивалось тем, что Джимми, возбуждённо жестикулируя трубкой, переходил на личности и изощрённо оскорблял Ларри, а Ларри хмуро предлагал ему выйти на лестницу, и вечер бывал безнадёжно испорчен.
Впрочем, за Ларри и Джимми следить не приходилось, когда в гостиной сидел Джефф Пайпер - саксофонист в биг-бэнде, выступающем в "Амбассадор баллрум", - этот угольно-чёрный уроженец Нового Орлеана не давал никому рта раскрыть и свой не закрывал, постоянно травя какие-то шутки, байки и истории, половина которых касалась того, как он живёт в Шанхае вот уже три года, не зная ни слова по-китайски (он утверждал, что даже как будет "привет" или "спасибо" не знает, во что, впрочем, никто не верил) и попадает потому в различные передряги. На бумаге его истории, наверное, ни у кого бы не вызвали и тени улыбки, но Джефф рассказывал их с таким увлечением и энергией и так заразительно скалил белоснежные зубы, что все волей-неволей сгибались от хохота, когда он завершал свой рассказ очередным "И тут старик этот мне и показывает, плати, мол, братец, а я же не понимаю, сколько! И как он мне врежет палкой по башке, я прям на задницу упал!"
Единственный, кто не сильно хохотал над шутками Джеффа, был Осип Григорович, человек без родины, зато с тремя матерями, одной в Боснии, другой в Эдинбурге, третьей – неясно где, загадочная и странная личность неопределённого около-тридцатилетнего возраста, не имеющий национальности, религии, гражданства, формального образования, работы и ударения в фамилии, непонятно откуда получающий скромные деньги, говорящий на семи языках свободный литератор, не написавший ни одного романа или рассказа, всегда одевающийся в тёмные пиджаки и брюки от разных костюмов, прибывший в Шанхай из Франции полгода назад по пути в метафизическую ссылку на Огненную Землю, куда он сам себя отправил, но взбунтовался и, совершив побег, остался здесь, выражающийся всегда замысловато и туманно, то рублеными, а то сложноподчинёнными предложениями, пересыпанными цитатами и аллюзиями на неизвестные никому книги, часто пьяный, очень тихий и грустный, в первую очередь от осознания своего безусловного интеллектуального превосходства. Непонятно, что Григорович находил у Джона По, а затем и у Беатрис с Эмили – скорее всего, он просто заполнял зияющую пустоту бытия джазом, алкоголем и никотином, что-то ведь надо бросить ей в пасть, когда она на тебя так голодно смотрит. Никто никогда не звал Григоровича в гости и вообще никто не знал, где он живёт, но он приходил сам и странным образом всегда оказывался к месту, и никто его не выгонял. Как правило, Григорович сидел где-нибудь в углу, только по случаям вмешиваясь в беседу, и медленно переводил тусклый взгляд с Эмили на Беатрис и обратно на Эмили, видимо, по очереди в каждую из них влюбляясь и оттого становясь ещё более печальным.
На Лизу Григорович смотреть избегал, видимо, опасаясь её, и та на него тоже не смотрела: связано ли это было с её сексуальными пристрастиями, о которых ходили противоречивые слухи, или с естественным презрением, которое профессиональный интеллигент без родины и ударения вызывал у практичной и деловой дамы, управляющей биг-бэнда – не так уж это было и важно. Лиза Херингслэйк (правильно по-немецки Херингслаке, но так её никто не называл, зато называли Хе Ли, по-китайски) была элегантной, сухой и подтянутой богемной женщиной с чёрными волнистыми волосами одного с Григоровичем и Джимми возраста, коренным шанхайлэндером, родившейся здесь ещё до революции и потому идеально говорившей по-китайски и понимавшей китайский менталитет, что было очень важно. При всём облике фем-фаталь, который Лиза старательно напускала на себя, на практике она была порядочной женщиной, доброй по-деловому, с выгодой для себя и окружающих. Именно Лиза больше всех помогла Беатрис устроиться на новом месте, предоставив машину для вещей и наорав на хозяина, когда он вздумал затягивать со сменой кроватей в спальне, и этому была причина и выгода для самой Лизы: та резонно полагала, что перспективной певице нужно всячески помогать и содействовать, чтобы та ненароком не перебежала в бальный зал Канидрома или в другое конкурирующее заведение. В гости она заходила тоже по-деловому: проживая в соседнем доме (как и полагается фем-фаталь, совсем одна в дорогой и изящной квартире), она часто забегала проверить, всё ли в порядке и точно ли Беатрис будет сегодня вечером на сцене, или дать Беатрис на подпись всякие деловые бумажки, но после уговоров оставалась на час-другой и сидела в кресле, закинув ногу на ногу, и манерно покуривала тонкую сигаретку в длинном мундштуке.