Долго, очень долго шёл. Минуты плавно перетекали в часы. Становилось жарко, очень жарко – задыхался, но шёл. От усталости скрипели суставы, кости натужно выли, хотелось упасть мордой в грязь, специально споткнувшись об корягу, и немного полежать, чуть-чуть отдохнуть – быстро прогонял такие блядские мысли в самые дальние уголки своего воспаленного разума, чем-то схожего с сортиром – хоть говна и много, но смысл всё же есть.
Сделал остановку. Отдышался – кажется, становится немного легче. Пот крупными каплями скатывается по лбу, щекочет загорелую кожу на груди, липнет к рубашке, пропитывает носки на пару с влагой; ноги и руки, да и сам весь – в грязи по уши. А про Бороду и говорить нечего – он еще и в дерьме в своём, и в крови. Главное – чтобы дышал. Надо будет потом его кормить. Вечером. Позже. Сдавил в себе все рефлексы, выгнал прочь мысли о еде. Солдат не ест – он подкрепляется. А подкрепляться нужно только на большом привале. А это – маленький. Всё. Еще минутку – и идем дальше.
И шли. Шли, пока ноги не стали ватными, а разбирать дорогу стало совсем уж невмоготу – пару раз чуть не навернулся и понял, что больше идти не сможет.
Усадил «бородатого» у поваленного толстого ствола, поросшего мхами и лишайниками – бедняга не может даже открыть глаза, не может понять, что тут, блядь, творится, в настоящем мире. Тяжело назвать эту ситуацию простой и актуальной, нельзя занести в учебники. Чистой воды импровизация в тылу врага, без определенной, четко поставленной цели от командования, без связи, в ужасающих своей хтоничностью и непреодолимой, могучей природной силой условиях, с раненым бойцом на плечах.
Джимми утер взмокший лоб обратной стороной ладони и устало поглядел на товарища, утопающего в медленно наступающем мраке Вьетнамской ночи, беспощадно тихой и безбожно темной. Нет. Вот кому не позавидуешь – так это ему. Нельсон не заслужил. Не за что ему так страдать. Не было причин его так наказывать.
А его наказали. А меня нет.
Мы с ним оба сейчас в страшно глубокой, вонючей заднице, и есть лишь два пути, по которым мы можем из неё выкарабкаться – либо идти дальше и держать себя в руках, либо.. второе либо осталось не озвученным в затихшем мозгу. Прервал свои раздумья, глядя на обоссанную штанину камрада. Борода тихо и заунывно то ли выдохнул, то ли вдохнул, протяжно простонав напоследок.
Хмыкнул.
Вспомнились рассказы дядьки, служившего в Перл-Харбор во время той самой «Гавайской Операции» японцев, - он всегда любил японскую культуру и всегда был человеком неординарным. Он уважал Японию и любил стихи. И однажды он прочитал один стих маленькому Джиму. Предсмертный стих, эпитафия самому себе авторства некоего самурая по имени Ота Докан:
Если бы я не знал
Что я уже мертв
Я бы оплакивал
Свою смерть.
Почему-то вспомнилось вдруг. Стало страшно. Не за себя – чего тут бояться? Хотя, конечно, есть чего. И всё же. Страшно стало за парня, за Рихарда. Действительно страшно, до дрожи.
Врагу не пожелаешь. Но расслабляться нельзя. Нужно напрячься, сосредоточиться. И идти. Завтра. Если надо – послезавтра. Сколько угодно. Главное – что-то делать, чем-то заниматься. Тогда и воля к жизни будет. А чем заняться – найти не вопрос. Попробуй этого здоровяка потаскать на хребте, бля.
Перекусил холодной тушенки из вскрытой банки, попробовал покормить Бороду. Дрожащими руками, держа в зубах фонарик, разматывал почерневшие местами бинты на теле товарища, разглядывал раны и перебинтовывал парня, без содрогания, но с явственным ощущением легкого, едва заметного подташнивания и головокружения.
Это совсем, совсем не круто.
Потом, едва передвигая ногами, обошел стоянку вокруг, прислушиваясь, приглядываясь и принюхиваясь к темноте. Вернулся. Уселся рядом с больным. В этом овраге, в этих плотных кустах их вряд ли найдут, если вообще ищут. Положил рядом с собой винтовку. Проверил пистолет, хотел почистить, но от усталости руки и плечи ломило с такой силой, что это занятие пришлось бросить сразу. Взял в правую руку нож. Укрыл Нельсона плащом, на себя накинул уголок. Пытался не спать, караулить, но как только веки сомкнулись плотно на глазных яблоках, таких белых в черной тьме, мир тут же исчез, оставив после себя лишь жалкое воспоминание о преодоленных трудностях.
А на смену ему пришёл сон. Рваный, скомканный, холодный и черствый, местами непонятный и тупой, как и окружающая действительность. С пробуждениями внезапными и резкими сжиманиями рукояти острого, как бритва, ножа.
А потом – опять в сон. Пять, десять, двадцать минут – и снова пробуждение, как по будильнику. И так – всю ночь. Длинную, бессонную ночь. Одну из самых ужасных ночей в жизни.