Что я помню? Помню лицо. И смех. Такой звонкий, такой живой. Переливчатые колокольчики. Осторожный, тихий голос. Бывает у детей голос громкий и резкий. Отвратительный. А бывает вот такой. Словно каждый раз спрашивающий разрешения: «Можно мне здесь позвучать? Можно? Я буду очень тихо». И глаза яркие. У детей почти всегда яркие глаза. Потому что нет в них еще той исковерканной, израненной истины, что приходит с годами. Нет и все. Беззаботность. Легкость бытия. Обиды, облетающие быстрее каштановой листвы в осенний, железный дождь.
Ее смех часто залетал в наши окна. Застывал на кухне, когда мама варила бульон и пекла пирожки. Услышав его, она всегда замирала. Останавливалась и улыбалась. Так нежно, словно это не чужой ребенок бегал по двору, а моя сестра.
Она бы выросла. Обязательно выросла. Возможно, мы бы с ней подружились. Она бы бегала ко мне за стаканом лимонада жаркими летними деньками и называла бы меня тетушкой Джен. И дала бы потрогать своего медведя. А может даже подарила бы его в своей искренней, детской откровенной любви ко всему этому миру. К миру, который нельзя любить.
Что он сделал с тобой, Энни? Что он сделал с твоими яркими, большими глазами? Что он сделал с твоей ручкой? Энни. Что он сделал с тобой?
Я плакала. Свернувшись на полу тугим, маленьким комочком. Закрыв голову руками, прижав ладони к ушам. Только бы не слышать. Этот. Мерзкий. Звук.
Голова малышки Энни больше никогда не будет красивой. Вот что случилось этим утром. Она вышла из дому со своим любимым медведем и умерла. А потом умерла еще раз, разбрызгав по моему полу красные, рубиновые капли.
Я дрожала, вжимаясь в пол. Только бы не видеть. Господи, как страшно. Как страшно, когда маленький ребенок умирает на твоих глазах. Так мерзко. Отвратительно. Так больно.
Кому сейчас больнее? Тебе Энни, или мне?
- Ддядя Джооон, – простонала я, все еще не в силах открыть глаза и посмотреть на то, что осталось от соседской девочки. – З-зачем?