Тяжело и грузно налегали на весла моряки портового баркаса, подчиняясь команде своего боцмана – криком «иР-раз!» он заставлял их погружать лопасти в мутно-зеленую прибрежную воду, а криком «иДв-ва!» приказывал налечь на рукоять, да так, чтобы скрипела древесина – потные и скользкие матросы знали свое дело на «ура». Командная работа спорилась, и это не могло не радовать. Судовой врач стоял на корме, разглядывая удаляющийся порт, блеклую гавань, провожающих «Отважного» молчаливыми взглядами рыбаков – и дивился. Свершилось, наконец. Первое плаванье после такого мучительно долгого перерыва. Просто даже и не верится. Но в сердце крохотной искоркой вспыхнула печаль – она, маленькая и незаметная, обещала давить и разгораться с новой силой каждое утро, заставляя вжимать голову в подушку и отвлекаться на что-нибудь, что ее не касается.
Это тоска о родине.
Но сейчас рано об этом говорить. Еще все впереди. Еще не вечер, как говорил один знакомый.
Линч, внимательно выслушав краткий брифинг от капитана Гормана, ни чуть не удивился – его давешний знакомый давно уже говорил, что Голландии не терпится отхватить кусочек Английских колоний себе на пропитание; будто бы на Ямайке есть залежи серебра, да и вообще – это выгодный торговый путь для голландских судов. Джеймс отмахивался от политики, потому что его дело – спасать людей, а не захватывать вражеские суда. Только выписывать микстуры и штопать матросню, выявлять всяческую заразу и заниматься своей работой – делать ее так хорошо, как только можно. Как его учили.
Кивнув капитану и офицерам, отправился в свою каюту. Надел простой камзол, снял треуголку, - переоделся в гражданскую одежду, в общем. Взял блокнот с чуть пожелтевшими листами, карандаш, угольки.
Вышел, взглянул на полуденное солнце, ленно ползущее над головой. Улыбнулся. Нашел себе укромное местечко на самом краешке кормы, на крохотном табурете. Закинул ногу на ногу, положил блокнот на колено. И стал писать. Писать зарисовки. Писать матроса по имени, может быть, Хокинс, который лезет на грот-стеньгу по вантам, шипя и скалясь, так, чтобы прикрикивающий на него боцман не увидел.
Начал писать морской пейзаж, развернувшийся перед ним – легкую рябь на воде, синие волны, бьющиеся об борта, белесых чаек, провожающих бриг в добрый путь своим гиканьем и пищанием; белоснежные облака, плывущие по небосводу, голубое небо и солнечный диск на нем. Он не использовал краски, поэтому геометрические фигуры пока не несли никакого смысла – они были лишь подготовкой к началу. Началу написания путешествия не только на словах, но и на полотнах.
Начал писать капитана, стоящего в окружении ближайших помощников, такого благородного – ему так идет эта треуголка, и у него такое непробиваемо-серьезное выражение лица, что Линч еле сдерживается, чтобы не подрисовать на заднем фоне огромный фрегат с испанским флагом – мол, Горман говорит своим людям:
«Сегодня они пойдут на дно, а вы, - эффектная пауза, - станете героями!»
И команда ликует, гремя абордажными саблями и мушкетами.
Хотя…
Лучше не искажать факты намеренно. Вдруг еще подвернется случай нарисовать такое?..
И, наконец, начал писать ту красоту, что спряталась за длинными ресницами, за рыжевато-пшеничными кудрями и лазурными глазами цвета морской волны. Он начал писать ее. Карандашом. По бумаге. Но ему казалось, будто бы он погружается в жизнь, в глубины морские, водя грязными, обмазанными угольками пальцами по пергаменту и вырисовывая на нем настоящее бесконечное, удивительное и восхитительное совершенство.