Мальчик, привыкнув к горячей воде и уже не чувствуя того неприятного жара, обтягивающего грязное тело, задержал дыхание и погрузился с головой в кадушку: кипяток неприятно ударил по лицу, заплеснулся в уши, и мальчонку от этого непривычного эффекта даже передернуло. По воде пошла крупная рябь, пар, кажется, стал еще белее, вода – грязнее, а мелкий пацаненок, не знавший мыла и теплой воды уже много недель – чище. Его скользкое, липкое от пота и пыли тело становилось мягким, принимало приветливый, нормальный оттенок светлой кожи ребенка, а не заскорузлой твердой шкуры какого-нибудь нищего работяги, работающего с утра до вечера в доках. Одежда размякла, словно бы начала растворяться на глазах от непривычного на нее воздействия, ведь это был не ледяной дождь, и не городская пыль. Мелкий вынырнул, глубоко вдохнув, и шум капель, застучавших по водной глади, вторил ему. Со светлых, длинных волосиков крупными серыми градинами скатывалась грязная вода. Мальчишка взял кусок белого мыла и начал стирать с лица всю грязь, намыливая ручки, стягивая с ног обувь, снимая с разгоряченного тельца все свои драные обноски.
За ширмой прозвучал тихий, ровный голос девочки. Мелкий заметно напрягся, застыл и направил свой взгляд туда, где она была.
Помывка была такой приятной, такой неожиданно теплой, что мальчик даже не успел ею толком насладиться, когда в ванную комнату ворвался муж – он попросил поторопиться. Мальчишка торопливо, расплескивая грязновато-серую, мутную воду на пол, начал выбираться, неуклюже махая руками. Он был совершенно чист, свеж. От него пахло мылом, чистотой и таким типичным для детей свежим запахом. Запахом детской наивности, инфантильности, мягкости, доброты. Чистоты и свежести. Запахом невинного ребенка.
Укутавшись в огромное полотенце, мальчишка суетливо последовал за несчастным мужем, шлепая мокрыми босыми ногами, растягивая за собой низ полотенца и оставляя после себя отчетливый мокрый след.
Все, что он видел дальше, было слишком красивым, слишком ненастоящим, слишком желанным, чтобы быть реальностью. Это был сон. Бурные, яркие краски, пляшущие на стенах порхающими ангелочками; теплый ворс ковра, мягко щекочущий ноги; сотни, а может быть, тысячи игрушек всех размеров и видов: медвежата, зайчики, солдатики, мячики, шарики, кубики и прочие ромбики всех цветов радуги аккуратно расположились на полу, глядя на вошедших детей полными изумления глазами, нарисованными высококлассным художником; слишком много удивлений для одного чудесного дня. Мелкий отрешенно смотрел на все это великолепие красок, на все эти радости и чудеса. Он видел, как Викки скинула с себя полотенце, обнажив бледную кожу, обнажив еще не сформировавшуюся подростковую грудь, как она надела на себя красивое платьице, предварительно пересмотрев и перепробовав остальные кончиками пальцев. Она радовалась, веселилась, скакала на кровати, она подскочила к нему и схватила его за руки и, едва сдерживая радостный визг, по-девчачьи пролепетала что-то, и даже чмокнула его в щеку. Мальчик немного покраснел, и краска смущения мягко коснулась его щеки, но в глазах его не было огонька радости. Малыш не веселился, не прыгал от счастья и не скакал на месте, приплясывая неумелыми движениями ног самому себе. Нет, он остолбенело стоял, молча провожая взглядом радость Викки и не верил. Не верил ничему. Может быть, верил ее счастью. Но не верил, что счастье это есть. Это слишком нереально. Это – сон. Бред. Ему иногда снилось что-то подобное. Сейчас он спит где-нибудь в подворотне, вжавшись носом в спину какого-нибудь другого бедняжки, укрывшись куском рваного одеяла, съеденного клопами, оккупированного целым ворохом насекомых, пьющих его кровь. Он не верил, потому что слишком все это было красиво. Его мечта осуществилась, а он ей не поверил и, может быть, поэтому он был сейчас готов ненавидеть себя за это.
Но тут ничего поделать было нельзя. Слишком красиво. Так не бывает.
Мальчик прошелся в угол, туда, где сидело огромное коричневое пушистое животное, похожее на медведя или зайца. Рядом с ним стоял шкаф, а в нем – одежда. Взял темно-коричневые штанишки, серую рубашку, теплые носки и зеленый кафтан. Осторожно, под полотенцем, перебарывая стеснение, натянул штанишки, преодолевая сопротивление мокрых ног, на которые тяжело налезала ткань. Надел все остальное, уже не стесняясь и не краснея. Взял небольшого медведя в руки, прошел к кровати и уселся на ней как-то осторожно, несмело, сначала проведя по ней рукой так, как проводят рукой по воде в реке, чтобы узнать, насколько она холодна. Он не верил до сих пор. И, кажется, не собирался верить. Молчаливо уставился на красивое платье, которое надела Викки. Про себя мальчик отметил, что в платье она выглядит гораздо красивее, сразу же покраснев. Отвел взгляд, прижал к себе медвежонка. И молча стал разглядывать зеленоватый ворс ковра, сидя на самом краешке постели. Голод не отступал, но он о нем как-то позабыл, когда увидел всю эту благодать. Он думал. Думал о том, что этот мираж скоро рассеется, и он проснется в холоде, а на небе будет висеть плотная серая туча, а вокруг туман, и рыночный гомон, и вонь улиц. И всё. И никакого тепла, радости и счастья. Стало вдруг грустно на душе, и мальчик захотел заплакать от бессилия. Но предпочел терпеливо подождать, пока этот сон, мягкий, теплый, добродушный и очень, очень крепкий, не рассеется, как дымка над водной гладью.
Просто подождать.