 |
|
 ссылка"Разве ты не видел, что солнце было больным,
А когда взошёл Харун, оно воссияло снова,
Везением Доверенного Аллаха Харуна, обладателя щедрости,
Харун — правитель, и Яхья визирь его" Аль-МавсилиЭта история начинается в те дни, когда благословенный век Харуна ещё не близился к своему излёту, когда тело халифа ещё не подводило его, а вокруг не кружились, предвидя кровавое пиршество, стервятники. Это история начинается девятнадцатого мухаррама, в год сто восемьдесят седьмой, когда прошло шестнадцать лет от правления Ар-Рашида, шестнадцать лет спокойствия, свободы от войн, чумы и всяких бед. Эта история начинается тихой арабской ночью, в Багдаде, полном пышностью изысканной жизни. Лунный свет серебром ложился на изумрудный купол дворца Аль-Мансура, и фонари стражей из шудры, словно светлячки, скользили по городским стенам , по узким улочкам, по чёрной воде каналов... О Багдад, как описать тебя, светлое око мира? Ты пахнешь корицей, камфарой и гранатовым соком, в тебе твёрдость дамасских клинков, изящество синского нефрита, мягкость изысканнейшего румского шелка! Ты — сияние сарандибских самоцветов, ты — величайшая из жил асванского золота посреди пустыни, ты — поэма, вытканная ахмарским жемчугом на самаркандской бумаге, ты — синдский слон, пред которым склоняются львы! Вообрази себе, вазир, бескрайние ряды резных ворот и украшенных зубцами башен, вообрази разноцветные купола, возвышающиеся над садами, полными пальм и кипарисов — такие дворцы возводили ещё жители древней Хиры, и как столетия назад, за высокими стенами, богачи прогуливаются по садам, усаженным лилиями, розами и белыми маками, силясь ночной прохладой отогнать дневной жар. Кто знает, может прямо сейчас, в укромном закутке, образованном выступами неровной стены, айары прислонили нож к чьему-то животу, и напрасно случайный прохожий оборвёт горло — уши знати внимают лишь струнам ребаба, да голосам певиц, поющих стихи Абу Нуваса: — О, как прекрасна эта ночь и как благословенна! Я пил с любимою моей, любви пил кубок пенный. Я поцелуя лишь просил - она была щедрее, От счастья я в ее отказ поверил бы скорее! Многозвучна арабская ночь, полна стрекотом цикад, звоном кубков и стонами влюблённых! Уже последний торговец закрыл лавку ставнями, и ученики ложатся спать на минарете, обмениваясь шутками о своём учителе, и странники разместились на ночлег в мечети, и обитатели квадратных одноэтажных домиков расстелили циновки на крышах, спасаясь от летнего зноя, и разнесся уже давно клич муэдзина: — Аллаху Акбар! Нет бога кроме Аллаха и Мухаммед — посланник Аллаха! Спешите на молитву, спешите к спасению! Аллаху Акбар! Нет бога кроме Аллаха! Но даже эту пестроту звуков не сравнить с дневным гомоном, со всепоглощающим шумом городской жизни. Тиха арабская ночь! Умолк Большой Базар в Кархе, голоса над которым днём разносятся будто воинства всех царей земли сошлись на последнюю битву, и Малый Базар в Баззе, где армяне, ромеи и евреи состязаются в алчности и сметливости. Молчит Круглый Город, обитель катибов да мавали Высокой Службы, и квартал Басрийских ворот — дом шарифов, и лежащая за ним Шаркия — обитель ортодоксальных суннитов, и северные и западные кварталы, где обитают в основном солдаты из абны и аббасийи, и трущобы бедняков, и молитвенные хижины суфиев на окраине... Лишь с рассветом Город Мира возродится вновь, лишь с рассветом... Но что это? Отчего по обе стороны стремительных вод Тигра горят огни? Отчего освещены купола дворцов — и даже сам Дворец Блаженной Вечности Аль-Хулд сияет словно восходящее солнце? Что встревожило восточный берег, кварталы Русафа и Мухаррим, где обитают принцы и высшая знать? Ты проснулся той беспокойной ночью, о вазир, ибо что-то нарушило твой покой, и слышались тебе во мраке звон оружия, слабые мольбы умирающих, и виделись тени грядущей смуты... Ты прислушался, и ничего не услышал, кроме ровного биения сердца Багдада. В блаженный век ты живешь. И это никогда не изменится. Ты уснёшь, о вазир, уснёшь не ведая, что только что мир навсегда изменился. *** Той ночью, Повелитель Правоверных Харун Ар-Рашид отдыхал со своим любимцем Джафаром ибн Яхьей в Аль-Анбаре, одном из предместий Города Мира. Лилось алой рекой вино, среди армянских ковров восседали друзья детства на резных ложах из индийского тика, и вспоминали свою бурную юность. Их связывала больше чем дружба — любовь. Не уподобляйся, о вазир, тем, чьи языки суть чёрные скорпионы, жалящие сами себя, не гадай, были ли то узы братства или противоестественная страсть, но довольствуйся тем, что эти двое прошли через многое и поверяли друг другу самые тайные мысли. Бывали между двумя и ссоры. Сколько раз защищал Джафар несправедливо осуждённых подозрительным и скорым на расправу Харуном? "Он больной старик, который скоро умрет!" — кричал на Повелителя Правоверных тот, кто был ему ближе родных братьев, когда тот решил бросить в темницу шиитского имама. Халиф делал вид, что принимает этот довод, но после всё равно казнил того, в ком видел даже тень угрозы собственной власти. И многое из того, что делал Джафар, сам Харун сделать не мог — Повелитель Правоверных побудил придворных присягнуть его малолетему сыну, лишь Джафар и лояльная ему хорасанская знать откликнулись на зов. В ту пору многие завистники и недруги названного брата халифа говорили, де, Высокая Служба велит, но лишь волю Джафара... Ещё в дворцах Бармакидов собирались многие вольнодумцы — шииты, мутазилиты, суфии, хариджиты, христиане, иудеи, сабеи — и напрасно объяснял Джафар, что лишь призывает мудрых дабы те могли поделиться друг с другом идеями, ибо в споре двух мудрецов правы всегда оба... Было и многое другое. Было — и прошло. Несколько недель назад, Харун помирился с Бармакидами — как с Джафаром, так и со своим молочным братом Фадлом и названным отцом Яхьей — и одарил их роскошными придворными одеждами. Вспомнил мудрый властитель мира, что именно Бармакиды стояли подле него, когда он восходил на престол. Именно их мудрые советы позволили ему умаслить армию, верную покойному брату Харуна, укротить восстание в Хорасане, примириться с Алидами, отладить сбор налогов по всему Халифату... И пусть Бармакиды настаивали на передаче трона Абдаллаху — старшему сыну Ар-Рашида, в ущерб действующему наследнику Мухаммеду, разве не приняли они волю Высокой Службы? Мир вернулся в семью, Харун и Джафар ели фисташки с ониксовых блюд, и вспоминали былое. Вспоминали прогулки вдвоем по ночному Багдаду, выезды на охоту, игру в поло на ипподроме в Ракке, голубиные бега... Вспоминали они и объятия красавиц, которыми оба наслаждались вместе — вспоминали, как могут вспоминать лишь двое мужчин, приближающихся к четвёртому десятку, но не утративших при этом жар и дух юношества. Вдохновлённый речами, Харун вдруг встаёт. — Субхан Аллах, брат мой. Солоны воды памяти, приятные телу, но неспособные утолить жажду в зной. Пусть кругом зима и слякоть, слова твои как чернила поэта, отпечатались в душе моей и побудили припасть к источнику сладости. Знай же, что этой ночью я буду веселиться и желаю тебе того же. Джафар тоже поднялся. Тень пробежала по красивому лицу его, но губы растянулись в улыбке. — Да пошлёт Аллах тебе сыновей, старший брат, и да не омрачится радость твоя. Халиф шутливо похлопал его по плечу — Я не шучу, брат мой. Не будет мне ни радости ни покоя, если не буду я знать, что ты счастлив! Ступай же к себе, выпей вина и насладись женщиной! Таков мой приказ! Бармакид поклонился, а после припал губами к пальцам друга. — Как пожелает Повелитель Правоверных. Стоило Джафару уйти, Харун сразу же помрачнел и уселся на своё место. — Уберите всё. Резко бросил он скрывающимся за занавесом подавальщицам. — И пошлите голубя в Багдад. Пора. Воистину, между сыном Махди и сыном Яхьи была любовь. Но как мудро заметил поэт, три вида любви бывает: "Любовь — связь, Любовь — лесть, Любовь — убийство". *** На душе Джафара было неспокойно — слишком хорошо знал он нрав всего названного брата, и с лёгкостью распознавал притворную веселость. Вернувшись в свой шатер, мужчина какое-то время сидел в темноте без движения, и лишь после, словно смахнув с себя сонную негу, поднялся и начал готовиться ко сну. — Посланец принёс слова Повелителя Правоверных! Окликнул Бармакида снаружи слуга. Харун послал подарки — вино, сладости, сушеные фрукты — и заодно приказал рабам ещё раз повторить, что приказывает своему названному брату радоваться этой ночью... Пришлось в самом деле вызвать женщин с музыкальными инструментами и поэта Абу Заккара. Вскоре, под ночным небом Двуречья разнеслась музыка и пение. — Хотят люди чего-то от нас, Не спят люди из-за нас, Желают знать они, Что мы скрыли. Абу Заккар был стар и слеп, и всё же даже его голос прервался, столь тяжелым сделалось молчание сына Бармакидов, когда новый посланец от халифа принёс ещё больше сладостей и вина... — Господин мой, Повелитель Правоверных оказывает тебе такой почёт! Отчего ты так печален? — У меня дурное предчувствие. Он что-то задумал. — Отгони свои страхи и предайся удовольствиям! Вскоре шатер окружили вооруженные воины аль-Хассы, во главе с Ясиром аль-Рахла. — Повелитель Правоверных зовёт тебя. Коротко бросил тот евнух. Названный брат халифа сразу же понял всё. Без особой надежды попросил он разрешения войти в шатер дабы оставить распоряжения, а получив отказ прямо спросил — Какой приказ дал он тебе? — Повелитель Правоверных хочет твою голову. Джафар покачал головой. — Он должно быть пьян. Берегись, возможно он вскоре пожалеет о своём приказе. Это был хороший совет — Ясир явно задумался прежде чем ответить — Мне не показалось, что он пьян... В голосе евнуха явственно читалось сомнение. — Не убивай меня до завтра, и я хорошо вознагражу тебя. Завтра же, если Повелитель Правоверных не изменит своего решения, делай что должен. Не случайно, Джафар ибн Яхья по всему Халифату известен был своим красноречием. Но после недолгого колебания, аль-Рахла покачал головой. — Нет к тому пути. — Тогда хотя бы отведи меня к Повелителю Правоверных и дай возможность оправдаться! Продолжал давить Джафар, и на этот раз евнух кивнул. — Это возможно. Харун ждал в своём шатре, сидя на молитвенном коврике. — Где голова Джафара? Быстро спросил халиф вошедшего Ясира. Тот опешил. — Я привёл Джафара... Попытался произнести незадачливый слуга, но Повелитель Правоверных не дал ему закончить, мгновенно подскочив с места, словно потревоженный карканьем воронов леопард — Мне не нужен Джафар! Мне нужна его голова! И Харун Ар-Рашид получил желаемое. Взяв отсечённую голову в руки, долго еще он осыпал ее оскорблениями, в кровожадном исступлении снова обвинял в обидах, о которых Джафар, будь он жив, и не вспомнил бы... Ясир туповато переминался с ноги на ногу в ожидании награды, заметил евнух и то, что в шатер прибыли хаджиб Фадл ибн ар-Раби, военачальник Харсама и евнух Масрур, прозванный "Меченосцем его мщения". Наконец, халиф обозрел всех собравшихся — в глазах его стояли слезы. — Харсама. Доставь это, — он протянул голову какому-то рабу, — и тело в Багдад. Выставьте останки на трёх мостах, дабы каждый знал, что бывает с изменниками. Масрур, немедленно вели заковать в цепи Яхью и Фадла Бармакидов, а также всех, кто служит им. — Всех, Повелитель? Невольно переспросил Масрур — речь шла о тысячах человек. — Всех! Рявкнул Харун, и тут взгляд его застыл на Ясире, так и стоящем с окровавленными руками. — И отрубите этому голову. Махнул рукой халиф. — Не могу смотреть на убийцу Джафара. *** В ту ночь начинается наша история. В ночь, когда Харун Ар-Рашид пролил кровь, что не смыть всей водой из четырёх рек. В ночь, когда мы впервые встретим наших героев. История IСалах
Этот город — часть тебя, Салах ибн Мади ибн аш-Шахид аль-Лахми.
Часть твоей кровной линии.
Ровно сорок лет назад, твой дед был в числе каменщиков, заложивших первые кирпичи в основание Дворца Золотых Врат. Когда же купол, зелёный как облачения праведников в Джаннате, вознёсся над городом, старик рыдал, ибо даже в родной Хире не доводилось ему видеть такой красоты...
Поначалу, ваша семья была богата. Аш-Шахид Аль-Лахми возводил для знатных особ один хирский дом за другим — хирскими домами же называли особенно роскошные здания с тремя фасадами и купольным бахвом, украшенным зубцами.
Город постоянно рос, руки у старого Шахида были, что называется, золотые...
Пока однажды, его не зарезал какой-то сумасшедший последователь Аль-Муканны.
Твой отец, Мади ибн аш-Шахид, был человеком совсем иного сорта. Как говорили, вечером, когда он был зачат, твой дед и твоя бабка случайно попробовали кушанья со стола чиновника, принесённые им в дар знакомым.
Мади любил вино, любил бренчать на ребабе и что-то петь, скорее эмоционально, чем красиво. Ремеслу он учился плохо, скорее в силу природной рассеянности, чем недостатка таланта, и быстро связался с Айарами.
В особенности же отличала его впечатлительность.
Порой на минбар восходил харизматичный ваиз, который потрясая руками обвинял шиитов в расколе фитны, когда порицал пьянство, разврат, лицемерие! Почему покровительствуемые не носят предписанные им одежды?! Почему мужеложцы соприкасаются устами на улицах?! Почему молодёжь увлеклась всем персидским?!
От таких речей у твоего отца сами сжимались кулаки.
— Машалла!
Кричал он, и многие подхватывали тот крик.
В общем, Мади ибн Аш-Шахид для одних слыл благочестивым человеком, ревнителем веры, а для других недалеким и необразованным простолюдином.
Для тебя он был отцом. Местами строгим и берущимся за палку, местами весёлым и добродушным.
Каждое утро ты целовал ему руку и вставал в почтительную позу, ожидая какого-нибудь указания на день.
— Вы, суд мирской! Слуга Аллаха тот,
Кто судит нас, руководясь законом.
Пусть жен не всех в свидетели зовет,
Пусть доверяет лишь немногим женам.
Пусть выберет широкобедрых жен,
В свидетели назначит полногрудых,
Костлявым же не даст блюсти закон -
Худым, иссохшим в сплетпях-пересудах.
Сошлите их! Никто из мусульман
Столь пламенной еще не слышал просьбы.
Всех вместе, всех в один единый стан,
Подальше бы! - встречаться не пришлось бы!
Пели отец и его друзья хором, а ты выглядывал из-за занавеса.
С детства узнал ты силу единства. Когда Шииты подожгли твой родной квартал Ячменных ворот, ты вместе со всеми бегал за вёдрам к каналу тушить пожар — и очень огорчился, когда тебя не взяли мстить.
Правда, потом вы — ватага мальчишек — собрались и пошли в Карху забрасывать дома поганых шиитов грязью.
Но стоило бросить всего несколько комков, как навстречу вам высыпала другая ватага. Завязалась драка, в которой ты вдруг узнал, что оказывается превосходишь по силам большинство если не вообще всех сверстников!
И когда вы победили — какое же это было упоение, смешанное с болью от синяков и ушибов...
— Шиитские хинзиры, будете знать как поджигать наши дома!
Один из мальчишек "другой стороны", потирая разбитый нос, прямо-таки вылупился на тебя и со странным акцентом переспросил
— Ты че, решил мы шииты?
На всякий случай ты разок пнул его, но потом всё-таки осведомился
— А кто?
— Мы евреи!
— Но... это же Карха?
Побитый юнец расхохотался
— Это Базза! Карха южнее!
Настало время тебе смущаться.
— Ну... может вы тоже наш квартал подожгли?
Как-то неуверенно поинтересовался ты, но мальчик с разбитым носом только рукой махнул.
Неудобно получилось.
— Может вы знаете где шииты живут?
С максимальной вежливостью, на которую ты был способен после того как разбил человеку нос, осведомляешься. В ответ — вздох.
— Знаю где караимы живут. Надо?
— Кто?!
— Ну, караимы. Отступники.
— Они шииты?
Твой вопрос явно поставил еврея в тупик.
Он подумал какое-то время и наконец честно признался.
— Не знаю. Может быть. Я спрошу папу.
На том и разошлись.
С шести лет в твоей жизни появились работа и школа.
Учился ты при небольшой районной мечети — своего рода центре жизни всех прилегающих улиц, втором доме каждому мусульманину... И это вовсе не преувеличение! В мечеть сходились по утрам люди обсудить все свежие слухи, торговцы днём прятали в ней ставни, которыми на ночь закрывали лавки, в мечети спали бездомные и, вот, учились дети... Учились, конечно, только основам арабского, на уровне достаточном, чтобы читать Коран, и счету, зато совершенно бесплатно!
Что до работы, ради неё отец вывозил тебя за пределы города и вёз вдоль бескрайних пшеничных полей.
Здесь тебе следовало раздеться до набедренной повязки, а то и вовсе догола, и забраться на вершину высокой усечённой пирамидки, после чего громко кричать и махать руками, завидев ворон.
На соседних полях тоже были пирамидки и дети — вы забавлялись перекрикивая друг друга и строя рожицы — но вообще работа была тяжелая. Целый день на чудовищной жаре... как же болела твоя голова...
Хорошо что ты был крепким, а?
Зато половину заработанного отец отдавал тебе — трать как хочешь.
Так проходило твоё детство, и понемногу ты пообвыкся. Теперь-то ты мог найти путь и в Карху, и в Баззу, и на поле у Куфской дороги. И если какой распутник предлагал тебе свои дирхемы, ты уже точно знал за что именно тебе их предлагают, а также на какое расстояние нужно отбежать от такого человека, чтобы кинуть в него камень и не быть пойманным.
Мальчишка становился подростком.
Теперь вы уже вместе с отцом читаете Коран.
Заодно ты узнал, на что шли деньги, заработанные тобой в роли "живого пугала" — отец отправлял их в Тарс воинам джихада, от твоего имени!
— Видишь, Салах! Ты — хороший мусульманин! Иные избегают этого и во взрослой жизни, а ты делал с детства, и Аллах видел это!
Когда тебе исполнилось шестнадцать, отцу пришла в голову новая идея — самому отправиться в Тарс! Сразиться с неверными не деньгами, но силой оружия! И, конечно, несмотря на робкие протесты матери, Мади ибн Аш-Шахид призвал тебя поехать с ним!
Всей родне удавалось удерживать его два года.
Патриарх семьи, один из братьев покойного Аш-Шахида, лично запретил ему ехать пока у его дочери, твоей сестры, не пойдёт кровь, и она не будет выдана замуж...
А потом... потом случилась та самая ночь.
Ты возвращался домой с пирушки, предвидя взбучку отца, и жевал бетель чтобы отбить запах вина, когда прямо на тебя из темноты выскочил человек.
Странный то был человек — одетый в одну лишь длинную рубаху, но из белого египетского полотна, которое, как ты знал, стоило сто динаров за кусок — больше, чем ты заработал за всю жизнь!
За ним явно гнались. С противоположного конца улицы слышался лязг оружия, за поворотом мерцали отсветы фонарей.
— Мальчик, мальчик! Где ты живешь?!
Вдруг схватил тебя мужчина, носящий на нагом теле целое состояние.
— Я служу Бармакидам! Я хорошо тебя награжу если спрячешь меня!
На вопрос "Знаешь ли ты Бармакидов", в Багдаде принято было отвечать "Знаю ли я кого-то кроме них?!"
Конечно, ты знал, что Яхья ибн Халид — визирь халифа, а его сыновья, Фадл и Джафар, также занимают высочайшие посты и сверх того наставляют принцев.
Пару раз ты даже видел на каналах огромные корабли Бармакидов,
Но ещё ты знал, что если кто-то гонится за человеком в рубашке из египетского полотна, то этот кто-то должен быть ещё опаснее своей добычи...
Всю твою жизнь отец учил тебя: что долг мусульманина — помогать попавшему в беду.
Всю твою жизнь улица учила тебя, что сунувшись не зная куда и зачем, можно оказаться в еврейском квартале — повезло тебе тогда что ты не забрёл с ватагой к Басрийским воротам, где обитали Шарифы. Какой был бы позор — бросать грязь в дома потомков рода Пророка!
И кто знает, если ты выполнишь свой человеческий и религиозный долг — в чей дом ты бросишь комок грязи?
Тепло материнского тела. Аромат благовоний. Шёлковая женская одежда. Три истины есть в мире — нет бога кроме Аллаха, Мухаммед Пророк его, а Камал ибн Вали — счастливейший из людей!
Десять лет провёл ты на женской половине, вверенный заботливым рукам рабынь-христианок, которые омывали тебя с ног до головы, одевали, раздевали, нарезали тебе пищу мелкими кусочками, глотая которые ты точно не подавился бы...
Даже когда ты болел — а болел ты часто — всё что ты помнил была какая-то невероятная, всесторонняя нежность, окружающая каждый твой шаг и каждое слово.
Припал губами к материнской руке? "Ах какой хороший мальчик, как он любит свою маму!"
Сломал игрушку? "Ах какой маленький воин растёт!"
Шлепнул рабыню по заднице? "Ах, маленький шалунишка, сейчас ему ещё рано, но вот когда подрастёт!"
Казалось, даже если бы ты обмочился, это стало бы поводом для всеобщей радости (может так оно и было, но такого раннего детства ты не помнил).
Тебе нравилось чувствовать всеобщее одобрение — может потому ты так быстро научился произносить "Нет бога кроме Аллаха, и Мухаммед Пророк его", а следом и "Во имя Аллаха, Всемилостивого и Милосердного" и ещё несколько славословий.
В мечети ты стоял рядом с матерью и пару раз слышал в свой адрес: "Ах, какая милая девочка!"
Наверное, ты бы обиделся, если бы знал, что на это стоит обижаться.
С пяти лет у тебя появился учитель, Муса аль-Бухари.
Его стараниями ты понемногу начал читать по арабски, особенно же он старался натаскать тебя в заучивании Корана наизусть.
С возрастом в программу вошли также счёт, поэзия, хорошие манеры, фарсийский и румийский языки.
Тут-то и открылась твоя феноменальная целеустремлённость! Говоря откровенно, ты был туповат, не говоря уже о том, что частенько пропускал занятия по болезни, и после возвращался уже совершенно позабыв всё пройденное. Но ты мог тысячу раз произносить суру, пока в какой-то момент не получалось идеальное курайшитское произношение! Довольный учитель также показал тебе как говорить на манер Бану Хузайл и Бану Тамим!
— Он станет выдающимся чтецом Корана!
Так говорил старик Муса о тебе.
Дружное "Ах!" было ему ответом.
Твоя мать, Фатима бинт Харун ар-Рашид, смотрела на тебя с гордостью.
Был впрочем человек, который не ахал и не охал.
Вали ибн Мухаммед аль-Махди.
Твой отец.
У него было щелчное и нервное лицо, жилистое тело и очень крепкие волосатые руки. Когда принц Вали морщился, казалось, будто он сейчас не то сплюнет, не то чихнёт, а морщился он часто, в особенности глядя на тебя.
— Ну и как он льву голыми руками пасть порвёт, а?
Спрашивал отец, осуждающе глядя на твою мать. Та мигом из чего-то тёплого, мягкого, расслабленного, обращалась в напряженную струну и казалось, даже делалась выше.
— Твоё беспокойство понятно, мой мудрейший и досточтимый супруг! Но Камал болеет, как же взять его на охоту?
— Он всегда болеет. И его младшие братья уже давно не живут с тобой. Я в его возрасте уже стрелял птиц из лука.
Ты пробовал стрелять. Слишком тяжело. Больно ручку. А один раз даже тетивой порезался. Мама сказала это плохой лук и велела выпороть добывшего его раба.
— Поистине, нет рук сильнее и умелее твоих, возлюбленный муж! Но разве мог ты читать Коран тремя разными способами? Твой сын очень одарён! Знаешь ли ты, что сам дядя Ибрахим слушал его и говорил, что никогда не встречал столь сильного голоса в столь раннем возрасте? И дядя Харун тоже слушал его чтение! Прошу, о терпеливейший из мужей, подожди ещё совсем немного!
Тут принц Вали сдавался.
А ты возвращался в мамину постель, зарывался щекой в ее тёплую грудь и плакал от счастья — одна только мысль, что тебя могут отсюда забрать, была немыслима.
На твой одиннадцатый день рождения, отец снова пришел в гарем.
Снова состоялся разговор.
Но на этот раз — мать уступила!
Как подслеповатый подземный зверь, щурясь от солнца, впервые семенил ты с отцом за пределы дворцового сада. На тебе — грубое мужское платье, от которого вся кожа чешется. Тебе пришлось сесть на лошадь — от лошади дурно пахло, и она не понимала когда ты хлопал ее. Ослики куда смирнее, но когда ты сказал это отцу, он поморщился и больше ты ничего не говорил.
Вы приехали к набережной Тигра, откуда открывался вид на зелёный купол Дворца Золотых Дверей, и золотой — Дворца Блаженной Вечности.
— Знаешь кто ты?
Спросил отец.
Ты тут же отчеканил как по писаному
— Камал ибн Вали ибн Мухаммед аль-Махди ибн Абу Джафар аль-Мансур ибн Абуль-Аббас...
— Хватит! — перебивает отец (и напрасно, ты мог довести генеалогию до самого дяди Пророка!), — Ты ведь не понимаешь что всё это значит, да? Все эти имена...
— Наши благородные предки, мир им!
Принц Вали снова поморщился.
— Ты знаешь, что ты внук Повелителя Правоверных?
— Конечно, мой почтенный отец! Я глубоко сожалею, что не застал дедушку Мухаммеда, и утешаюсь лишь тем, что сейчас он лицезреет Аллаха, Всемилостивого и Милосердного! Если ты позволишь, отец, я могу назвать сто имен Аллаха, чтобы утешить твою скорбь по дедушке!
Ты очень хотел впечатлить папу.
Но папа почему-то не впечатлился, а только спросил как-то с издевкой.
— И знаешь как устроен мир, выходит?
— Конечно, знаю! В самом верху цари-мулук, за ними визири, потом высокопоставленные — те, кого возвысило богатство, за ними — средний люд, возвышенный образованием! Все прочие — грязная пена, заболоченный ручей, низкие твари, способные думать лишь о еде и сне.
Принц Вали усмехнулся.
— А раз знаешь — подойди-ка вон к тому лодочнику, видишь, который к причалу подошел, и забери у него его лодку.
Тут тебя признаться обуял страх, но... мы ведь говорили, что ты был невероятно целеустремленным?
Ты подошёл в незнакомцу, и сразу же выдал.
— Ничтожный простолюдин, я принц Камал забираю у тебя твою лодку, ибо такова моя воля! Подчиняйся, или тебя накажут!
Лодочник посмотрел на тебя и ничего не ответил, невозмутимо продолжая крепить своё суденышко к причалу.
— Тебя высекут!
Не унимался ты,
— Тебе отрубят голову!
— О Аллах, какой злой ребёнок!
С удивлением проговорил лодочник, переводя взгляд на твоего отца.
— Прости его, Касим, он слишком много времени провёл с матерью!
Рассмеялся, подходя, Вали.
— А теперь запомни, Камал. Во-первых, это Касим, и мою лодку он не отдал бы никому, кроме разве что самого Повелителя Правоверных. Во-вторых, если ты хочешь чтобы Касим тебе подчинялся, тебе понадобится нечто больше чем пустые угрозы. И в-третьих, то что ты принц, не значит, что ты можешь вести себя как свинья. Понятно?
Так началась твоя жизнь с отцом.
Новые наставники. Новые предметы.
Верховая езда. Соколиная охота. Каллиграфия.
Теперь тебя пороли за ошибки — и поскольку ты был скорее усидчив чем схватывал налету, пороли тебя часто, и заживали следы порки на тебе очень долго.
На четырнадцатый год жизни, принц Вали отправил тебя одного в мечеть Аль-Мансура, дабы ты учился там и лучше постиг Коран.
Тебе был дан наказ разыскать Мухаммеда Аш-Шайбани и слушать его, о чем бы тот не говорил.
Мечеть была не самым большим зданием из виденных тобой и определенно не самым красивым — огромное четырехугольное здание из кирпича с довольно скромной резьбой над входом и внутри — и всё же никогда прежде не встречалось тебе столько людей в одном месте!
Не меньше двадцати кружков по несколько десятков человек собрались в колоссальной зале.
Ты вежливо спросил первого попавшегося юношу, где найти Мухаммеда Аш-Шайбани, на что тот покачал головой
— Сегодня Мухаммед Аш-Шайбани не пришёл. Зато преподают Муаммар ибн Аббад, Ибрахим ан-Наззам, Дирар ибн Амр, Мухаммед ибн Аби Умейр! А вон там, в углу, преподаёт суфий! Выбирай сердцем!
Возможно, выбирать все же следовало головой.
***
В ту самую ночь, Касим катал тебя на лодке по Тигру.
Ты лежал на дне и мечтал о великом будущем, когда приметил вдали, на мосту, какое-то движение.
Группа освещённых фонарями людей в доспехах на "раз-два взяли!" поднимали высокий заострённый кол, на вершину которого что-то было насажено...
Юношеское любопытство взяло верх над осторожностью, ты пригляделся и явственно различил то, что воины шудры выставляли к завтрашнему дню на всеобщее обозрение.
Голову Джафара Бармакида.
— В Хорасане снова неспокойно. Али ибн Иса выжимает из края всё без разбору и даже отнимает землю у дехканов. Это безумная политика, и приведёт она лишь к одному — к войне.
— Визирь это понимает?
Мойше бар Ицхак, твой отец, только руками всплеснул. Каким бы ни был он большим человеком — богатый торговец, член тайного совета визиря, — есть разница между тем, что твоё мнение что-то значит, и что к тебе нельзя не прислушаться.
Ты, впрочем, едва ли понимал в столь тонких материях, и занимало тебя совсем другое — не быть выпоротым!
Старый учитель охотно обучал тебя Торе, а когда ты немного подрос, и Талмуду, и хотя из пятидесяти учеников ты был в числе если не первых, то вторых, хлыст частенько гулял по твоей спине и ягодицам.
В результате ты довольно быстро раз и навсегда узнал, где расположена Земля Обетованная, выучил Десять Заповедей, научился различать чистое и нечистое, усвоил правила воздержания от крови и поклонения идолам.
— «Проклят злословящий отца своего или матерь свою!» И весь народ скажет: «аминь».
Проклят нарушающий межи ближнего своего!» И весь народ скажет: «аминь».
«Проклят, кто слепого сбивает с пути!» И весь народ скажет: «аминь».
«Проклят, кто превратно судит пришельца, сироту и вдову!» И весь народ скажет: «аминь».
Читал ты на языке предков.
Но думал ты уже по-арабски, и невольно переводил на него в уме все максимы Торы.
"Каково быть евреем в Багдаде?" — спросил бы глупец.
Но правда в том, что ты не жил за высокой стеной.
Да, вы жили своими законами и все дела решали между собой, но никому бы и в голову не пришло закрыть тебя от окружающей жизни — с детства ты помогал старшим родственникам в их лавках, среди твоих друзей были два еврея, сириец, араб и армянин.
— Веселитесь, язычники, с народом Его! Ибо Он отмстит за кровь рабов Своих, и воздаст мщение врагам Своим, и очистит землю Свою и народ Свой!
Лишь повзрослев узнаешь ты, что оказывается существовали какие-то особые законы для евреев — никто из твоих родных и знакомых в общине не носил никакой специальной одежды, и уж точно последнее, чего ты желал, это начать поносить веру твоего друга-араба.
Просто вы жили по справедливости. Решали все вопросы голосованием мужчин, не доносили друг на друга, вместе платили налоги, не уводили клиентов друг у друга...
Это не значит, что вы все прямо-таки обожали друг друга! Семьи, занимающиеся одним делом, вовсю конкурировали и зачастую даже судились друг с другом у раввинов — но и ссоры проходили как-то... буднично?
Держись за своё, не удерживай общее, не присваивай чужое — разве арабы и все прочие народы земли жили не так же?
Всю жизнь тебе предстоит искать ответ на этот вопрос,
***
— Скажи, дитя, если ты продаёшь соль, и другой еврей тоже решил продавать соль, что ты сделаешь?
Считать ты уже умел неплохо.
— Снижу цену!
Хлыстик больно бьет тебя по спине.
— Нет, дитя. Ведь тогда и тому, другому придётся снизить цену — так пострадаешь и ты, и вся община. Помни — никогда не снижай цену ниже принятой в городе.
Слёзы скапливаются в глазах.
— Но я же разорюсь! Моя выручка снизится...
На этот раз учитель тебя не бьет.
— Созови общину. Объясни, в каком положении оказался. Помни, ты не один. Другие евреи войдут в твоё положение и запретят ему конкурировать с тобой. Если же и они не помогут, обратись в суд раввина. Но! — старик поднимает большой палец, — никогда не обращайся в поисках суда к гоям, или община изгонит тебя.
***
Как-то в ваш квартал ворвались мальчишки постарше, которые забросали грязью несколько домов, обзывая вас шиитами. Ты попытался выяснить ситуацию, но быстро получил в лицо и по ребрам, потому что был от рождения не слишком крепок физически.
Так ты вывел для себя римскую максиму, хотя конечно о римлянах знал только то, что они разрушили Храм — "когда говорит оружие, законы молчат".
А ещё ты осознал, что хоть вы и не прятались от внешнего мира, но все же определённым образом были отделены от него.
Внешний мир накатывал на вас как разлив Тигра — вода затапливала улицы, повинуясь собственной безумной воле, и никто толком не понимал ни почему это случилось, ни когда закончится.
Живущих вокруг вас раздирала вражда друг к другу.
Конечно, где-то были и ваши враги — отступники "караимы" — но вживую ты ни одного такого не видел.
***
Шли годы. Отец мрачнел, хоть торговые дела его и шли всё так же успешно — ты догадывался, что эта растущая мрачность связана с происшествиями в тайном совете визиря.
— Разделить Халифат — что за дурная идея?! Это верный путь к войне!
Возмущался Мойше.
— Так делали римляне.
Заметил его собеседник.
— Римляне! Все зло в мире от римлян!
Повторял отец арабскую поговорку, после чего к нему возвращалось спокойствие.
— Ладно. В конце-концов мы будем там чтобы всё пошло так, как должно идти.
Он ошибался.
***
В ту ночь за вами пришли.
Пришли люди в черных тюрбанах и с оружием.
Рабыня открыла им дверь — они тотчас же приказали твоему отцу следовать за ними.
"Приказ Повелителя Правоверных!"
На сей раз воды внешнего мира не просто поднялись.
Они смыли весь дом.
И только ты мог что-то сделать.
Была сказка и в сказке была девушка.
Далеко-далеко на востоке, под зелёными небесами, лежат бескрайние Кафские горы — созданная Аллахом из сердолика обитель лютого холода и снежных бурь. Единственные, кто способны выжить здесь — змеиный народ во главе со своей царицей, злые джинны, да горные великаны — смельчака же, желающего пересечь хребет ожидают пятьсот лет пути, лишь одолев которые, человек сумеет достичь пылающей Геенны...
Близ тех гор лежат многие страны — Хинд, бескрайние джунгли, населенные храбрыми язычниками, что бьются верхом на тысяче слонов, Синд — покрытые лесом холмы и плодородные долины, отвоенные правоверными, и Керман, где и начинается история нашей героини.
Как описать Керман?
Представьте себе высокие, до небес горы — в действительности являющиеся лишь предгорьями Кафа — и лежащие у их оснований бескрайние степи, где растёт лишь трава и колючий кустарник.
На западе той земли ещё есть жизнь, ибо местные персы научились выращивать лимонные и фисташковые деревья, а также достигли немалых успехов в разработке медной руды.
Однако, восток Кермана принадлежит лишь джиннам, гуляющим по степи в облике пылевые бурь, джиннам — и белуджам.
Никто не знает, откуда пришли эти одетые в белое огнепоклонники, говорящие на своём языке, отдалённо напоминающем персидский, никто не может даже в точности сказать, когда именно поселились они в Кермана. Известно, что народ белуджей разделился на две части — балуч и куч — разница между которыми был в том, что первых равно арабы и персы именовали "пустынными разбойниками", а вторых "разбойниками горными".
Первые же — балуч — разделились ещё на семь кочующих племён, которые в свою очередь поделили кочевья между отдельными халками (родами) в каждом из которых было несколько гедамов (шатров). С годами верхушка белуджей приобрела скорее полукочевой образ жизни, и к началу нашей истории вожди (сардары) уже господствовали над вверенными им кочевьями из каменных крепостей...
В одной из таких крепостей и царствовал среди фруктовых садов и пальмовых рощ Амир из рода Мекрани — сардар племени Ширани.
Большую часть жизни, вождь тот провёл в кровопролитных войнах, предлагая свой меч то мусульманам, то их соперникам в Синде, империи Пратихара, и неизменно возвращался с возами, полными золотом, самоцветами и богато украшенными доспехами.
Но вот однажды совсем иначе вернулся Амир — и не было при нем ни золота, ни самоцветов, ни расписных доспехов — а была лишь женщина, не говорящая ни на одном из известных языков.
Много слухов ходило о том, что именно случилось. Одни говорили, будто Амир одолел раджпутов, но те, следуя обычаям своего народа, предали себя и все свои ценности огню, и лишь одну женщину удалось захватить хитростью. Другие, напротив, утверждали, что гуджары сокрушили белуджей, но обошлись с Амиром и его людьми мягко, взяв клятву никогда не воевать с ними, которую и скрепили браком сардара и знатной женщины. Третьи и вовсе утверждали, будто Амир в гордыне своей задумал штурмовать Каф, а захваченная им женщина из змеиного племени. Находились и льстецы, утверждающие, будто дева та — сама Царица Змей...
Спустя восемь месяцев брака, у Амира и его третьей жены, носившей имя Датвати, но названной мужем Дильбар, родилась Ясмин. О ней также говорили всякое, будто появилась она из яйца, а с матерью общается лишь змеиным шипением — и если за первое девочка по малолетству не могла пояснить ничего, то второе могла бы опровергнуть совершенно уверенно.
Ее родным языком был белуджский. На нем она мыслила. А если порой и шептала матери на ухо: "Намасте!" — то лишь потому, что по обычаю белуджей, мать рассказывала ей истории о таинственной волшебной стране, которой правят сто царей, и если один сокрушает другого, то ставит на его земле колонну, и никто не смеет сломать той колонны и воздвигнуть собственную, пока не одолеет войско завоевателя или его потомка — рассказывала на совсем ином языке, том, который благородный Амир строго-настрого запретил...
Ясмин с детства усвоила одно — бог ее отца и ее самой, всемогущий Ахура Мазда, властелин асуров, сражается с богами ее матери, имена которых находятся под таким строгим запретом, что Дильбар даже в мгновения высшего бунтарства не смеет произнести их.
Традиционное пестрое платье скреплено золотой брошью на груди.
Волосы под длинным, до пояса, покрывалом.
Ясмин в самом деле напоминает цветок — она тянется к солнцу, к своему отцу...
От отца Ясмин узнала главную истину белуджей — кровь это всё.
Ты принадлежишь к хакемзат — знати — и подлинно близки тебе могут быть лишь иные знатные особы, потомки одного из патриархов, в особенности происходящие от патриарха Ширани.
Удел кочевников — чтить отцов и любить детей.
Удел слуг — брат почитает брата, племянники почитают дядю.
Если тебя спросят кто ты — не называй имени.
Ты — Мекрани. Ты — Ширани. Это всё, что ты есть. Это — твоё право.
Почувствовала себя избранной? Как зубы кусая спелый финик неспособны раскусить кость, так и тебе не дано до конца понять вторую истину.
Ты — женщина.
Ты — ничто.
Твой единственный удел это достойно служить своему роду, выйдя замуж за одного из мужчин этого рода.
Если ты будешь плохой женой — ты опозоришь семью.
Тогда ты будешь заслуживать только смерти, и если ты приползешь домой, то будешь валяться в пыли на пороге, пока милосердная родня не оборвёт твою жалкую жизнь ударом клинка.
Внимательный читатель воскликнет: "Но как же так! Ведь огнепоклонники всегда уважали и почитали женщин, даже даруя им высокое звание мобедов!" — может в эпоху величия Персии так оно и было. "Мужчинам властвовать, женщинам направлять", — фразу эту Ясмин слышала, но едва ли понимала ее подлинный смысл, ибо обитала среди кочевников, усвоивших Зороастризм в его искаженной, кризисной форме.
Может быть тем бы всё и кончилось...
Не окажись Ясмин гениальной.
Читавшие историю Камала ибн Вали помнят, что тот откровенно не блистал умом, зато достигал своего настойчивостью, пробивая дорогу к истине как мужчина пробивает себе путь в лоно девственницы.
Знайте же, что Ясмин относилась к тем, кому всё дается легко — она хваталась разом за несколько языков, выдавая пеструю мешанину из арабского, персидского и санскрита, она с легкостью перемножала и делила в уме числа, много и охотно читала всё и обо всем, и слушала бродячих сказителей, о чем бы те не говорили — но эта же лёгкость сделала ее рассеянной и непоследовательной.
Учителя, приставленные к ней, поражались!
Вот, эта девочка с легкостью пересказывает историю белуджей с тех пор, как они обитали в районе Халеба прежде, чем были изгнаны оттуда арабами, а вот не может ответить на совершенно элементарный вопрос — кто сейчас правит в цитадели Кермана?
Как и все кочевницы, Ясмин ездила верхом — но ее прогулки нередко заканчивались тем, что разогнавшаяся девочка отрывалась от сопровождающих, благополучно терялась в степи и находили ее пару часов спустя, в зависимости от настроения, либо ревущей, либо гордо демонстрирующей всем пойманного скорпиона.
Она могла многое рассказать о ткачестве — но вот посадить ее шить значило получить плачущего ребёнка, в очередной раз всадившего себе иглу в палец. Знала наизусть кулинарную книгу — и сжигала даже самые простые блюда.
— Совершенство как человек, ничтожество как женщина.
Так сказал о ней один из учителей... и отчасти слукавил, конечно, ибо немногие могли сравниться с дочерью вождя Амира в очаровании.
Сам сардар свою дочь любил достаточно, чтобы прощать ей мелкие грешки. В конце-концов по идущей ещё со времён древнего Элама традиции ритуального инцеста, ей суждено было стать женой дяди или брата, а те в девочке тоже души не чаяли, ибо та хорошенько усвоила правило "Счастлив тот, кто желает счастья другим" — ну, или просто умела, когда нужно, состроить восхищенные глазки.
Ей простили даже ношение броши в виде змеиной головы с глазами-изумрудами — подарок матери.
Когда Ясмине было десять, Дильбар забеременела второй раз, но разрешиться от бремени ей уже было не суждено — женщина погибла, не то от болезни, не то от яда, не то укушенная змеей...
И более никто не говорил девочке шипящее: "Намас-сте".
***
Ты помнишь. Как-то раз в вашу крепость прибыл молодой ученый в поисках редких книг, которые, как он слышал, вождь Амир некогда добыл в Хинде. Заполучив потрепанные фолианты, мужчина задрожал, глаза его округлились, а с уст срывалось одно лишь слово: "Сокровище! Сокровище! Сокровище!"
С тех пор тот странный человек днями и ночами сидел в выделенных ему покоях и только и делал, что читал и писал, порой не прерываясь даже на еду и сон.
Тебя разбирало любопытство — что же такого он нашёл в этих книгах? Сама-то ты никогда не читала тексты из отцовской сокровищницы, хранимые там с прочими трофеями...
Как-то ты пробралась в кабинет учёного, и конечно тут же бросилась к рабочему столу.
Там лежали несколько открытых книг на пальмовых листьях, и заметки самого прибывшего к вам перса...
Присматриваешься. Увлекаешься.
Сколько времени прошло?
Мгновения? Часы?
— Что ты здесь делаешь?!
Окликает тебя учёный на плохом белуджи
— Эй?! Кто пустил сюда ребёнка?! Вы хоть знаете ценность этих книг?! А если бы она их порвала или пролила чернила?!
От злого голоса мужчины ты отшатнулась к стене.
На лестнице раздался топот ног, в комнате же повисло молчание, которое ты робко и нарушила
— У Вас там ошибка...
Если бы взглядом можно было убить, ты бы умерла в ту же секунду. Твой голос дрожал когда ты заканчивала фразу.
— Sunuah не религиозный термин... Это число... цифра...
Потом тебя забрали.
И хорошенько выпороли — строго, не как обычно.
Тем сильнее ты удивилась, когда учёный на следующий день пожелал увидеть тебя — сам!
— Ну и что это за цифра?
Ты все ещё была обижена за то, что тебя выпороли, но желание увидеть книгу перевесило всё
— После единицы в десятке. Перед единицей если десятичная дробь.
— Какая дробь?
Переспросил мужчина.
— Не знаю! — призналась ты, — Меня так мама учила! Цифру в начало. Потом другую вроде как часть от десятки. Единичку, двойку, девятку...
— И откуда была твоя мать?
— Из Хинда. Там все так считают!
На всякий случай уточнила.
Ты-то уже знала от учителя математики, что так считать не положено хоть и очень легко.
— Ты поэтому умеешь читать индийское письмо?
Киваешь.
Учёный задумывается на какое-то время, потом указывает тебе на подушки, разрешая сесть рядом с ним.
— Как тебя зовут, дитя?
— Ясмин!
Почувствовав что тебя хвалят, ты впервые в жизни нарушила запрет и не сказала ни "Мехрани", ни "Ширани"
— Очень приятно, Ясмин. Я Мухаммед. И знаешь... давай прочитаем эти книги вместе?
Так ты познакомилась с Мухаммедом аль-Хорезми.
Уезжая, учёный дерзнул предложить твоему отцу отправить тебя учиться в Гундешапур, в академию Ифлатуна.
Это было явное оскорбление, и, и конечно, благородный Амир предложил гостю умолкнуть если тот не желает и далее испытывать свящённые законы гостеприимства.
Ты даже не подозревала, что благодаря твоей нелепой оговорке в науке появился "сифр" (цифра), который спустя столетия станет известен как число ноль.
***
В ночь падения Бармакидов, тебя не было в Багдаде.
И все же эта ночь решила и твою судьбу.
Год держалась в осаде крепость, обстреливаемая из катапульт огромными валунами, каждый из которых с лёгкостью мог снести дом.
Год держалась — и пала.
Благородный вождь Амир выразил готовность подчиниться власти халифа, преклонил колени и целовал ногу эмиру Фарса.
Тот лишь усмехнулся — долгие годы пустынные разбойники нападали на Халифат, и конечно арабы успели вызнать две максимы, усвоенные тобой ещё в детстве.
— Повелитель Правоверных дарует прощение мятежникам, но потребует взамен сущую малость. Дань.
Так ты впервые столкнулась с требованиями Харуна Ар-Рашида. Требованиями, о которых сам халиф конечно не знал, но последствия которых тебе предстояло прочувствовать в полной мере.
Повелитель Правоверных потребовал тебя.
И отец согласился.
Ибо благо рода для сардара выше привязанности к собственным детям, подобающей лишь простолюдинам.
— Ты выйдешь за перса знатного рода. Ты будешь ему хорошей женой. Ты примешь его веру. И дети твои последуют пути своего отца.
Так напутствовал тебя отец. И потом добавил, со всей тяжестью, которая только может быть в словах:
— Больше ты не Мекрани. Больше ты не Ширани. И...
На миг, лишь на миг, ощутила ты сомнение.
Паузу.
Так охотник стоя перед подбитой, но ещё живой птицей испытывает слабый укол человечности прежде, чем размозжить добыче голову камнем.
Но сардар Амир был человеком из железа.
Его сумели согнуть, но никогда не смогли бы сломать.
В его мире не было места слабости.
— И больше ты не моя дочь.
Четыре героя. Четыре истории. Простолюдин с душой воина в пучине городской жизни — до чего трудно решить, с кем именно следует сражаться! Молодой и изнеженный принц, делающий первые шаги в жизни — уже чувствующий, что ему суждено властвовать, но пока не знающий, как именно следует управлять другими. Юноша Избранного Народа, впервые познавший трудности выбора между личным процветанием и законами общины — сумеет ли он спасти своего отца? Дева из сказочной страны, чья сказка началась и закончилась, уступив место суровой реальности — открывшая ноль обратится ли в ноль? Всех четверых объединит отрубленная голова Джафара ибн Яхьи, выставленная на мосту через Тигр. В ту самую пору, когда Салах ибн Мади выбирал между джихадом и кошельком, когда Камал ибн Вали озирался в поисках учителя под сводами мечети Аль-Мансура, когда Эзра ибн Муса впервые делал выбор между общиной и обществом, когда Ясмин бинт Амир переворачивала страницы книги, написанной на пальмовых листьях, в ту самую пору зачинались истории еще трёх героев, едва ли уступающих четырём, о которых сказано было выше. История VЗари
Кто не видел Кархи — тот не видел Багдада.
Представь себе, о вазир, базар базаров, базар, что больше всех земных городов!
Да, Багдад суть сокровищница мира, но все сокровища, посылаемые в Багдад, попадают именно в Карху.
Карха — дом тысячи запахов. Здесь пахнет камфарой и мускусом, амброй и ладаном, кунжутным и оливковым маслом, корицей и кардамоном, шафраном и гвоздикой, перцем и мускатным орехом, сандалом и сумаком, тмином и тимьяном, луком и чесноком, имбирем и лепестками розы, гашишем и опиумом, чарасом и бахуром...
Карха — дом тысячи вкусов. Здесь на банановых листьях гостю подадут яблоки и айву, персики и яблоки, арбузы и дыни, виноград и оливки, финики и фиги, жёлуди и каштаны, всевозможные орехи, любые сорта мяса и рыбы. Также предложат ему сахарный тростник, съедобную землю из Хорасана, дамасскую спаржу и другие деликатесы...
А десерты! Какие в Кархе десерты! Махаллаба и пахлава, кунаба и кутаифы...
Если же гость желает готовить дома, то где как не в Кархе купить ему семьдесят четыре рецепта приготовления цыплёнка и сто — плова и рагу? Секрет приготовления фаршированных баклажанов и кабачков? (Нужно добавить лимонный сок — лимоны совсем недавно пришли из Индии)
Карха — дом, украшенный тысячей ковров. Армянские и хирские, персидские и самаркандские, бухарские и синдские, сирийские и египетские — у каждой земли свой узор, у каждого узора свой ценитель. Ковры для пола, ковры для стен, ковры для молитвы, ковры для похорон, занавесы — и если бы для чего-то в жизни ещё не придумали бы ковра, пройдясь по Кархе ищущий несомненно нашел бы и его, ибо Карха — вместилище невозможного!
Карха — арсенал для тысячи оружий. Синское и синдское, хиванское и хиндское, румийское и хазарское, сакалибское и франкское, дамасское и персидское — каждая рука найдёт здесь свой клинок!
Карха — последнее пристанище зверей. Слоновая и бегемотова кость, рога носорога, оленя и яка, крокодилова кожа и черепаховы панцири, шкуры львов и леопардов, изысканные северные меха... Присмотрись, путник, Карха — кладбище.
Живых зверей там впрочем тоже можно найти, от охотничьих собак из Йемена, до дрессированных ласок, с которыми ходят на лис, и даже охотничьих гепардов!
И рабов тоже продавали в Кархе.
Много слов сказали мы о Кархе, много — но не исчерпали и половины того, что можно здесь найти, ибо для перечня пришлось бы начать со всех существующих в природе типов дерева и камня, кожи и кости, металла и стекла...
Нет, никому из живых не дано узнать Карху целиком — но каждый сможет найти там именно то, что ищет.
Здесь ты родилась — ибо хотя на земле тысяча тысяч вер, вселенский базар разделён между двумя из них, христианами и шиитами.
Первых было больше, и им принадлежала большая часть лавок — несториане и якобиты, армяне и копты, наконец, ромеи из иноземцев...
Нас, впрочем, куда больше интересуют вторые.
Ты происходила из рода профессиональных мятежников и выросла на историях о самых разных предках, сражавшихся едва ли не в каждом выступлении шиитов со времен выступления Али ибн Абу Талиба. "Помните жажду аль-Хусайна!" — восклицала ты на улице когда не достигла ещё и пяти лет.
Это была грустная шиитская история — когда Муавия узурпировал Халифат, аль-Хусайн, достойнейший из сынов Али, выступил против него. Имама окружили бесчисленные полчища врагов, умертвившие всю его семью, включая малолетнего сына, и всех воинов — но так велико было воинское мастерство внука Пророка, что никто не мог одолеть его!
Наконец, после многочасовой битвы, аль-Хусайн пошёл к реке напиться воды — но тут в рот ему попала стрела, первая из тысячи.
Тогда аль-Хусайн собрал свою кровь в горсть и вознёс к небу, дабы Аллах узрел его бедствия.
Даже раненого, Умайды смогли убить имама только толпой.
Отрубленная голова внука Пророка чудесным образом читала Коран и проклинала своих убийц — пока нечестивый халиф Язид не вогнал аль-Хусайну в рот палку.
С тех пор шииты говорят: "Помни жажду аль-Хусайна" — как символ вечной ненависти и презрения к нечестивому врагу.
Они не дали внуку Пророка и праведнейшему из мусульман выпить воды из Фурата, откуда пили даже собаки — вот с кем вы сражались.
И хотя сейчас шииты, включая твоего отца, внешне признавали Халифат Аббасидов (поскольку те также относились к Шарифам) — вся твоя семья знала, однажды имамат вернётся в руки Алидов.
Едва ли ты отдавала тебе отчёт в этом, тем более что слабо разбиралась в таких материях — но эта идея стала и частью тебя тоже.
Возможно, однажды ты даже сможешь отдать жизнь за веру и попадёшь в Рай где будешь лицезреть Аллаха!
Возможно.
Пока что, впрочем, в Рай ты не особенно торопилась — слишком интересно было всё вокруг!
Твой отец, Фархад ибн Джафар, был скорее беден чем богат — по наследству ему перешло ремесло парфюмера, но поскольку Фархад не проявлял особых способностей в ремесле смешения эфирных масел, и неспособен был создать по-настоящему особенный аромат, закупались у вас в основном люди небогатые, готовые вылить на себя что угодно, лишь бы кожу не жгло и навозом не пахло.
Вы пытались едой простолюдинов — обжаренными в кунжутном масле кусочками курицы, которые заедали домашней лепешкой — однако, поскольку ты была ребёнком, родители частенько баловали тебя гранатом или фигами. Настоящим праздником было, когда отец приносил тебе кусочки арбуза или дыни — их продавали уже разрезанными и оттого подсохшими, но внутри был сладкий сок...
По мере того как ты росла, мать перешивала тебе одно и то же платье, снова, снова и снова, а из игрушек у тебя были только несколько фигурок животных и солдатиков, с которыми играли еще два твоих старших брата и сестра...
И всё же — ты была счастлива.
Более всего обожала ты бродить по торговым рядам Кархи, докучая торговцам вопросами о назначении того или иного предмета.
Мальчишку бы на твоём месте прогнали взашей заподозрив в намерении украсть что-то в лавке, а тебе даже порой давали какую-нибудь сладость в подарок...
Может тогда ты и поняла, что прямо-таки сверхъестественно красива?
Это просто.
Чуть приподнимаешь уголки губ — и весь мир млеет от счастья, и готов отдать тебе что угодно.
Да, ты определенно была избалованным ребёнком.
Папиной любимицей. Маминой любимицей.
Любую другую сильно наказали бы, увяжись она за взрослыми поджигать квартал Ячменных ворот и завопи среди ночи тонким голоском: "Помните жажду аль-Хусайна, нехорошие Сунниты!"
Тебя только поспешно увели и потом объяснили, что для Джихада сначала нужно подрасти.
Чем старше ты становилась, тем чаще к всеобщему умилению примешивалась нотка смущения. У тебя куда раньше чем у сверстниц начала расти грудь и расширяться бедра, раньше взрослело лицо...
Родители видели взгляды, которые бросали на тебя на улице люди с нечистыми сердцами. Как-то тебе строго-настрого запретили играть на улице и никакие уговоры не помогли — произошло это после того, как какой-то дядя предложил угостить тебя пахлавой в переулке, но соседи его почему-то побили.
Мальчишек отогнать было сложнее. Они буквально заваливали тебя подарками, наперебой заглядывали в щель между ставнями в надежде разглядеть тебя, и вовсю уверяли друг друга что непременно женятся на тебе.
Приближалась десятая твоя весна.
Приближались перемены.
Перемены, приходящие с кровью.
***
Среди шиитских законов есть много тех, которые не могут не радовать благочестивого мусульманина — чего стоит один только принцип "духовное господствует над светским", под которым, наверное, подписалась бы даже половина самых что ни на есть ортодоксальных суннитов.
Но местами благочестие испытывает верующих.
То, что ты созревала раньше сулило немалую опасность, ведь по шиитским законам после первого кровотечения тебя следовало выдать замуж...
Молясь в мечети рядом с матерью, позади мужчин, ты то и дело ловила на своей растущей груди заинтересованные взгляды незнакомых мужчин, смысла которых не понимала. Скажем откровенно — тебе совсем рано было ещё думать о браке, о будущем, да и вообще о чем угодно, кроме кукол и учебы.
Вот то, что ты оказалась не дурой и уже неплохо читала Коран — вот это было достижение! И то что готовить научилась! И вышивать! Вы столько всего делали с мамой!
Это было твоё детство.
Счастливое детство.
И когда у тебя впервые пошла кровь, и ты (конечно, напуганная, и уверенная, что умираешь!) в слезах прибежала с этим к матери, хотя мама и успокоила тебя, взгляд ее выражал тревогу.
— Слушай меня, Зари, слушай, как слушает ветер шепчущие пальмы, и верь мне, ибо я люблю тебя и желаю тебе лишь блага. Твой отец достойный человек, достойный и очень благочестивый — но именно поэтому стараясь поступить правильно, он может ошибиться. Не говори ему, что у тебя настали лунные дни, скрой это от всех.
Мать нагнулась к тебе, от неё пахло луком и кунжутом
— Иначе тебя заберут у нас. Многие желают того. Ты... подлинный подарок Аллаха, доченька, ты прекрасна как диковинная птица, и оттого многие мнят себя птицеловами и жаждут выбить тебя из гнезда и навсегда посадить в клетку. Ты понимаешь?
***
Как ни пытались родители уберечь тебя от любых встреч, одну встречу предотвратить им всё же не удалось. Ты как раз отпросилась под надзором сестры сходить послушать бродячего сказителя, рассказывавшего истории о любви и волшебстве, когда увидела здоровенного негра.
Тот темнокожий вовсе не привлёк бы твоего внимания, если бы почему-то не лежал на земле, накрытый здоровенным куском шерсти.
Летом.
В Багдаде.
Лишь приглядевшись, заметила ты на его шее цепь, присоединенную к кольцу в земле — он попросту не мог подняться.
Тогда ты ещё не знала, что так наказывают рабов за провинности особенно жестокие работорговцы — выставляют на солнце, закутав в зимнюю одежду.
Зато ты осознала, что хотя негр и был очень большим и мускулистым, лицо у него безбородое — он едва ли был старше твоего старшего брата, который, как порой напоминал отец, когда его первенец зазнавался, "ещё мальчик".
Темнокожий человек тоже заметил, что ты смотришь на него.
— Воды.
Прохрипел он с чудовищным акцентом на арабском.
— Пойдём.
Потянула тебя сестра, которая в отличие от тебя уже знала что к чему
— Он раб и к тому же неверный. Если будем стоять здесь слишком долго, эта ворона нас сглазит.
А тебе, как назло, сразу вспомнился аль-Хусайн, которому жестокие Сунниты отказали даже в глотке воды.
Ты ведь не такая, да? Не такая?
Правда, воды ни у тебя ни у сестры не было.
***
В ночь, когда отмщение Харуна настигло Бармакидов, ты пыталась уснуть в материнской постели, когда внимание твоё привлёк звук с улицы. Треск дерева. Крики.
Осторожно, чтобы не разбудить мать, поднимаешься.
Выглядываешь в щель между ставнями.
Соседний дом.
Живущая там семья персов торговала молоком и часто угощала тебя всякими вкусностями, это отец той семьи, его брат и старший сын некогда отбили тебя у любителя "предлагать пахлаву", а когда ты расплакалась потому что хотела пахлаву, то купили тебе ее.
Вооруженные люди в черных тюрбанах.
Рубят дверь топором.
Все обитатели дома высыпали на крышу и вовсю ругались со стражниками.
— Теперь-то ты не будешь оскорблять Абу Бакра и Умара!
Явственно различила ты в речи пришедших грабить и убивать воинов.
Абу Бакр и Умар... два человека, лишивших законной власти Али ибн Абу Талиба, супруга Фатимы, дочери Пророка.
Хоть ты и была ребёнком, ты не была дурой и могла сложить очевидное.
Нехорошие Сунниты.
Пришли убивать правоверных Шиитов.
Не дожгли вы их квартал.
Было время, прекрасное время, когда человек с чёрной кожей ударив мотыгой в землю, обнаруживал золотоносную и самоцветные жилы, когда среди девственных лесов бродили львы, гепарды и огромные стада слонов, а реки и озёра полнились крокодилами и черепахами, когда почвы давали обильные урожаи, а женщины разрождались от бремени здоровыми и крепкими мальчиками.
Тогда человек с чёрной кожей возблагодарил богов за посланные ему дары. Он чеканил монеты из золота и украшал себя самоцветами, он истребил слонов ради драгоценной кости, а львов и гепардов ради ярких шкур, он снимал кожу с крокодилов и извлекал из панцирей черепах, он засеивал землю без разбора и продавал рождённых женщинами детей в рабство.
Все эти богатства текли на север, в страну людей полумесяца.
Человек с чёрной кожей отдал их за мягкую ткань для своего тела, за сладостно пахнущие специи для своего языка, за белых шлюх для утоления похоти, за блестящие доспехи и острые мечи, которыми мог он убивать своих братьев...
Восседал он на резном троне, и горделиво почитал себя властелином вселенной. Он принял Распятого Бога, но лишь потому, что белые люди обещали ему за это бессмертие — и даже не думал соблюдать ни одной заповеди. Как тысячу лет назад, он держал нескольких жен,
На одного мужа приходились женщина, ребёнок, старик и калека — вот чем стал Аксум!
В такой земле родился ты, Аыым, родился в племени вай-то, что издревле обитало на озере Цана.
Много племён в Аксуме — копающие землю, укротители быков, разводящие коз, погонщики верблюдов, заводчики пчёл, ловцы рыб, варящие соль, режущие камень, плавающие за жемчугом и десятки других.
Много путёй — и ни один не твой.
Ты — охотник на бегемотов.
Аыым-Леопард, называют тебя — потому что проходя испытание мужчины, ты прикончил этого пятнистого хищника.
Под жарким африканским солнцем, ты привык носить лишь небольшую повязку из кожи, скрывающую бедра спереди, да шкуру убитого тобой зверя на плечах.
На плече твоём — копье с листовидным наконечником и тяжелым набалдашником с обратной стороны.
Обычно этого достаточно, но порой ты используешь также гарпун, дротики и обсидиановый нож.
Доставшийся тебе путь — наилучший, ибо нет ничего прекраснее охоты на бегемота!
Сперва доблестные мужи на каноэ преследуют стадо, и особыми маневрами отрезают одного из чудовищных зверей от всех остальных. Потом дожидаются когда он всплывет и...
Десяток гарпунов устремляются к гигантскому противнику.
Кровь окрашивает воду.
Иногда бегемот ныряет, тогда остаётся лишь подождать, пока раны умертвят его или принудят снова всплыть.
Но порой бегемот идёт в бой, и тогда нет врага опаснее!
Огромная пасть, больше чем у любого другого зверя, с легкостью перекусывает и людей и лодки.
Кругом треск дерева, визг женщин на берегу, рёв торжествующего чудовища...
Вот тут-то и настаёт твой час.
Одним прыжком оказываешься ты на голове бегемота, вонзаешь в него копье!
Дух Леопарда в тебе рычит и скалит зубы!
Когти твои цепки — не уйдёшь, зверь, не уйдёшь!
Пусть Аыым-Леопард и стал мужчиной лишь несколько месяцев назад, пусть ему недостаёт опыта — не уйдёшь!
И зверь умирает от твоей руки.
Вечером, на пиру, получаешь ты дары — почетный кусок бегемотова мяса, покрытый резьбой костяной браслет, вырезанный из места, где копье пробило череп и кнут из кожи убитого чудища.
Священник гадал о твоей судьбе и сказал:
— Будет она связана с женщиной из рода богов. Ты защитишь ее жизнь, Аыым, она — твоё божество, и будет владеть тобой, ты же никогда не сможешь овладеть ей.
Как обиделся ты!
Ты — и не сможешь овладеть женщиной!
Подскакиваешь, исполненный силы и грации леопарда, потрясаешь копьем, заголяешь могучий уд.
— Нет женщины в которую не войдёт мой бегемотов клык, слоновий бивень, мой ствол, мой дрын, мой член, мой хуй!
Ты пьян, конечно.
Ты герой.
И все тут же забывают о выходке.
Все, кроме духов, шепчущихся в ночи.
***
Пот бежит по спине.
Пыль стелется за тобой.
На небе — молодая Луна, что приносит удачу.
Ты бежишь в соседнюю деревню, дабы отнести им засоленное мясо бегемота, украшения из кости и кожу.
Это — почетное задание, ведь посланника принимают и чествуют три дня.
Вдруг, слух твой привлекает знакомый трубный звук.
Это Негус — дух в обличье зверя, ибо нет слона больше и свирепее!
Даже если бы хадани Дан'Эль, могучий царь, воздвигший себе победные троны по всей земле, не запретил охоту на слонов под страхом смерти, даже тогда бы ни один охотник не рискнул приблизиться к Негусу!
Труби, хозяин холмов! Нет вражды между нами!
Но тут ты останавливаешься как вкопанный, потому что слышишь и второй звук.
Женский визг.
Она бежит. Бежит со всех ног, преследуемая красноглазым Негусом — великий дух в бешенстве! Женщина спряталась в расщелине, и всё же ты успел рассмотреть ее, и никогда не встречалась тебе дева красивее!
Золотистая кожа, на вид мягкая как полированное дерево — как сладко было бы прижать такую к земле...
Полная грудь с темными, точно созданными для твоих зубов, сосцами.
Густые чёрные волосы, заплетенные в косы, так и просящиеся в твой кулак.
Тут-то вспомнил ты предсказание слуги Распятого Бога.
Взыграла юношеская кровь.
Несколько раз стукнул ты копьем о камень, привлекая внимание слона.
— Эй, Негус, выходи на бой! Аыым-Леопард вызывает тебя!
Гигант поворачивается.
Ты скалишь зубы и шипишь.
Земля дрожит под ногами великого духа. Пена капает из его пасти. Бивни, все в запекшейся крови, сшибают одним ударом несколько сухих деревец, когда Негус устремляется на тебя.
Возносишь молитву Христу.
Вскидываешь копье для броска.
И ты попал! Как попал! Прямо в красный глаз слона!
Сладкая радость победы сменяется проснувшимся рассудком.
Теперь ты безоружен — а Негус, безумный титан Негус, несётся прямо на тебя, и даже быстрейший из леопардов не сумел бы отскочить от его удара...
Ты всё же попытался, в прыжке закрывая глаза.
Удар. Грохот. Треск.
Подымаешь веки — ты всё ещё жив.
Сильно ушиб голову и плечо, когда падал, но — жив!
С трудом встаёшь, чтобы посмотреть, что именно стало со слоном...
Негус был ещё жив. Лишившись глаза, он промахнулся — и врезался всем своим весом прямо в каменистую стену, обвалившуюся на него, и придавившую такими валунами, что даже силы могучего духа недоставало, чтобы сразу же поднять их.
Наружу торчит лишь часть головы с застрявшим в глазнице копьем.
Молодая Луна приносит удачу. Сегодня, ты одолел бога — и одолеешь судьбу.
Встаёшь.
Всем весом наваливаешься на копье, пока оно целиком не оказывается в слоновьей голове.
Негус затихает.
***
— Ты богиня?
Спросил ты женщину, так и лежащую на земле — у неё была вывихнута лодыжка.
— Д-да...
С трудом отвечает она.
Тогда ты снял свою повязку.
— Я спас тебя. Ты принадлежишь мне.
Она не возражала.
Тело твоё придавило ее тело.
Руки твои касались ее кожи, тёплой и мягкой.
Пальцы твои зарывались в ее волосы, нежные как весенняя трава.
Полные губы твои соединяют ваши дыхания — и ловят стон, когда твой могучий уд проникает в ее влажное и тугое лоно.
Движение бёдер — настойчивое, ритмичное, неуклонное.
Ее глаза — золотые по цвету, но сияющие как обсидиан — не мигая смотрят на тебя.
Ты чуть сопишь, иногда издавая звериное рычание, когда кусаешь ей груди, и шею, и губы.
Дух Леопарда в тебе доволен.
Он жаждет не просто овладеть ей — поместить, заклеймить как клеймят скот.
Твоя богиня. Твоя женщина. Твоя самка.
Ты извергаешься в ее чрево, ощущая себя на вершине мира.
В тот миг — ты Аыым-Царь, Хозяин Земли.
Чуть отдохнув, ты повторил то, что делал.
И повторил ещё раз.
И ещё — пока усталость и удовлетворение не принесли за собой непроглядную дремоту.
Разбудил тебя тычок древком копья.
Вокруг — люди, пешие и на верблюдах!
Один из них, одетый в белое, с венцом на голове, взирает на тебя взглядом Астара — жестокого бога-змея, которого почитал ваш народ прежде, чем принял Христа.
— Ты осквернил мою дочь.
Иной на твоём месте молил бы о пощаде.
Но ты — Аыым — ты был рождён стать величайшим героем своего народа.
Ты поднялся и храбро ответил за себя.
Ты спас эту женщину и взял ее в жены, потому как такова твоя судьба.
Ты не насиловал ее, но воля твоя соединилась с ее волей.
Закон не нарушен — таково твоё слово!
Молчит властитель земли Дан'Эль.
Молчит — и наконец отвечает.
— Всё так, ничтожный. Но ты умертвил слона — и тем нарушил закон. Да будет тебе известно, что дочь моя предназначалась Негусу в жертву, дабы мощью своей спас он царство от тысячи наступающих племен. Ты погубил Аксум — и участь твоя будет страшнее смерти.
***
Дорога на север — дорога в цепях.
Острый нож для рубки мяса.
Дух Леопарда в тебе рычит, шипит, скалится, пытается отмахиваться когтями — тщетно!
Лишь один союзник у тебя был — бог.
Тот, кто всегда защищает героев — а ты ведь рождён быть героем.
Но в ночь перед тем, как тебя оскопили, случилось лунное затмение — как тысячу раз прежде, больная Луна оказалась при смерти.
Вся земля пала перед богом на колени, моля его пощадить Луну и даровать ей исцеление.
На мольбы всей земли отвлёкся бог — и спас Луну, но не спас Аыыма.
Нож опускается на деревянную колоду.
И когда тебя, скрученного веревками, отбрасывают в сторону, на той колоде остаётся тысяча поколений твоих потомков — целый род героев.
И сам ты больше не герой.
Ты "Гыб" — этим словом в вашем языке зовут кастрированных баранов.
Рабство и кастрация — два удела столь страшных, что в ваших законах нет места ни одному из двух этих наказаний.
Тебя подвергли обоим.
Может ты и преступил закон, но осудили тебя не по закону.
***
Ты болел.
Ты умирал.
Ты выжил.
Пленители заткнули рану свинцовым штифтом, теперь, чтобы помочиться, тебе следовало извлечь его и присесть на корточки как женщине.
Один из работорговцев, знающий ваш язык, сказал, ты должен учиться если хочешь быть хорошо проданным.
Ты молодой, крепкий, сильный.
За тебя дадут хорошую цену в богатом доме.
Но ты должен учить арабский — тогда какой-нибудь вельможа возьмёт тебя в свои аскари, в дружину чёрных воронов.
А иначе тебя продадут на солончаки в низовьях Двуречья, где ты будешь жить в сарае с сотней других поганых зинджей, которые по ночам будут ебать тебя в жопу за то, что у тебя нет члена, днями напролёт же ты будешь работать кайлом, ломая корку солончаков и лопатой вычерпывая то, что под ней, за что возможно получишь от господ лепешку.
Если бог будет милостив, однажды ты наступишь на незримую глазу трещину в солончаке, и соль проглотит тебя, растворив твоё тело без остатка.
Но раз ты здесь — ты же не думаешь, что тебе так повезёт?
— Понял?
Ласково осведомился один из тех, кто зовут себя коптами.
Мир есть плоть, и законы плоти есть законы мира.
Ты родился среди стонов и вздохов, среди влажных шлепков, напоминающих звук, с каким опускается нож мясника, среди жадных взглядов и продажных восторгов, среди обманчивой яркости тканей и фальшивых монет, среди срамных болезней и наркотического чада — родился в Дар аль-Кихаб, квартале шлюх, более того, даже в этом царстве плоти, тебе суждено было появиться на самом, самом дне...
Твоя мать, Азра, не была ни танцовщицей, ни певицей, не исполняла музыку и не развлекала благородных мужей беседой, но зарабатывала по два дирхема за ночь тремя отверстиями. Она уходила из дома под вечер, а утром возвращалась пьяная или одурманенная, со следами спермы на спине, животе и лице, нередко в синяках и следах от ременной плети.
В отсутствие родительницы, за тобой присматривали ее товарки. Ты помогал им по мере сил — подводил глаза, красил ногти, приклеивал накладные пряди, румянил лица, наносил ароматическое масло подмышками и в паху.
Много раз пытался ты выведать у матери тайну, стоявшую за твоим рождением. Поначалу, на вопрос "кто твой отец", женщина отвечала, что не знает, но чем старше ты становился и чем тоньше чувствовал ложь.
К примеру, почему Азра говорит, что ты родился в Багдаде, а ее сожительницы уверяют, что она прибыла в бордель с младенцем на руках, скрываясь от гнева изгнавших ее сородичей?
Других детей в борделе не было, так что в каком-то смысле у тебя было в разное время от двенадцати, до двадцати матерей — все они любили тебя и даже ухаживали за тобой во время твоих частых и неизменно тяжёлых болезней.
Но лишь одна могла поведать тебе кто ты.
И ей становилось хуже.
***
Когда ты был ещё юн, мать приходила поддатой только "от друзей". Но с каждым утекающим летом, мгновения, когда Азра была трезва и в ясном рассудке, становились всё реже. За виноградным вином последовало изюмное, потом опиумная настойка. Все чаще, твоя мать пропадала в притонах курителей гашиша, где ее, доведя до совершенно невменяемого состояния, насиловали и выбрасывали на улицу полуголую.
Ты накидывал на неё покрывало
— Мама, мамочка, пойдём домой...
А она смотрела на тебя мутным, совершенно не узнающим взглядом и тянулись к твоим шальварам
— Д-дирхем... Или вина дай глотнуть... И н-ноги раздвину и з-задницу вылижу...
Сколько раз пытался ты бороться с ее пагубной привычкой. Прятал бутылки, просил помочь других обитательниц публичного дома, пытался поговорить — тогда мать впадала в дикую, неестественную ярость, ее лицо краснело, глаза начинали блестеть, дыхание оборачивалось тяжелым сопением
— Это ты во всем виноват, выблядок!
Вопила она, так охаживая тебя кулаком в висок, что ты падал на пол.
— Ты виноват!
***
На улице у тебя откровенно не ладилось. В младшем возрасте даже рабы запрещали детям играть с сыном шлюхи, когда же вы подросли, тебя мигом начали дразнить, пользуясь тем, что из-за природной слабости тела ты едва ли мог защитить себя.
— Эй, Фарук! Мы сегодня твою мамку наняли! Придёшь посмотреть? Накинем дирхем!
Кричали они.
Ты не отвечал ничего — и в висок тебе прилетала коровья лепешка.
Потом тебя подтаскивали к ближайшей луже, оставшейся после дождя, и тыкали в неё лицом.
— Какой ты грязный, сын шлюхи! Ну да мы тебя помоем!
Потом каждый плевал на тебя.
Это был Джаханнам, Геенна.
И ты пылал.
***
Стоит ли удивляться, что образованием твоим никто системно не занимался? Ты и в мечети-то толком не бывал. Конечно, как все прочие, ты верил в Аллаха, временами слушал бродячих сказителей и проповедников, но едва разбирал даже отдельные буквы.
Всё изменилось когда тебе было около десяти.
Проповедник в красном тюрбане выступал на улице, но речи его отличались от того, что обычно можно было услышать в Дар аль-Кихабе — никаких угроз Геенной блудницам или обещаний умилостивить Аллаха по отношению к развратницам за скромную плату.
Вместо этого, мужчина говорил совсем, совсем иное.
— Какое дело Аллаху до брака? Разве Аллах суть не любовь?! Неограниченная любовь каждого к каждому! Разве не придумали запреты лицемеры, которые сами же первыми и вызывают вас, девы, в свои дворцы?! Они лгут всем, лгут, ибо Пророки всё ещё ходят по земле! Один из них был окружён ими, но обратился в столб света, и нынче вот-вот вернётся! Славься, аль-Муканна, скрытый под золотой маской! Славься! Вернись и очисти мир от порока и лжи, порождённых материей и плотью! Люди! Аллах любит всех вас! Аллах любит каждого! Откройтесь Аллаху и будете спасены!
Внезапно, взгляд проповедника падает на тебя.
— Ты! Ты, мальчик! Ты ещё чист и невинен! Не отравлен гнилью, содержащейся во всякой материи! Аллах любит тебя! Аль-Муканна любит тебя!
Он протягивает тебе ярко-красный пояс.
Примешь ли ты его?
***
Был в борделе один страшный человек — негр Бурдук, носящий плеть из бегемотовой кожи. Он не владел заведениями и женщинами, но управлял ими от имени владельца.
Чем ниже падала твоя мать, чем реже выходила на улице, чем меньше зарабатывала, тем чаще ловил ты на себе недовольный взгляд Бурдука.
Как-то раз, когда Азра была в относительно трезвом рассудке, негр вызвал к себе вас с мамой.
Обоих.
— Тупая шлюха!
Начал он, стоило вам войти в его покои.
— Ты стоишь нашему покровителю больше чем приносишь. Все что дают тебе на косметику, одежду и благовония, ты пропиваешь. Ты должна нам уже десять динаров!
Женщина тут же рухнула на колени, умоляя простить ее и обещая, что будет работать усерднее — Бурдук сделал ей знак придвинуться, а потом с размаху ударил кулаком в лицо
— А ну заткнулась, шлюха! Ты старая блядь и едва ли годишься на что-то, кроме как лежать под псиной или ослом для любителей таких забав! Но вот твой выродок — он может работать! И он будет работать или я сейчас же вышвырну вас обоих прочь!
Взгляд человека без души перемещается на тебя.
— Ты понял, шлюхин сын?! Мамка твоя шлюха! Значит и ты тоже шлюха!
— Не смей!
Взвизгнула Азра, хоть с уголка ее губ и текла кровь.
— Ты знаешь кто его отец, а?! Ты знаешь?! Ты хочешь осквернить тело потомка Пророка!
Негр заржал.
— Я христианин, тупая ты пизда! А если бы и был одним из ваших — знала бы ты сколько благородных Аббасидов торгуют жопой похлеще тебя!
Пути Трех... скоро им предстояло столкнуться с путями Четырёх, сплестись в причудливый узор, превосходящий изяществом прекраснейших из армянских ковров. Слушай же, о вазир, слушай и внимай! Ты знаешь начало истории. Ты захочешь узнать конец.
|