— Ето всо говно, — говорил Эл.
Эл Планж был литовец, в Америке прожил год и по-английски говорил неважно. Вообще-то его звали Альминас Плунге, о чём он и сообщал всякий раз, когда его фамилию читал с листка супервайзер, выдающий наряды:
— Планж! Бери крайние ряды!
— Ploon-GEH, — про себя, почти шёпотом поправлял его Эл, а потом обращался к стоявшему рядом Северину: — Што такое «белые рады»?
— Не белые, а крайние, те, что по краям, — терпеливо объяснял ему Северин.
— Окей, — соглашался Эл.
Жил Эл в том же рабочем хостеле, куда устроился и Северин. Хостел назывался «Carillon Motor Inn», но мотель не напоминал ничем, а напоминал нечто среднее между лагерем бойскаутов и гулагом. Располагался он в обветшалом особняке — раньше, в эпоху джаза, томми-ганов и благословенного модерна, не отравленного ещё приставкой «пост-», это был богатый дом в богатом районе; но времена сменились, район обеднел, комнаты в особняке заставили двухэтажными койками и превратили в общежитие. «Свободных номеров для проживания нет», — возвещала табличка на ресепшене, постоянно пустом: видимо, это объявление предназначалось для случайного путешественника, который решил бы остановиться тут на ночь, не подозревая о реальном назначении гостиницы.
Следы блистательного прошлого особняка ещё проглядывали: на первом этаже посетителей приветствовала надпись «Bar & Lounge» над стеклянной дверью в полутёмный и пыльный зал, в котором вокруг старого телевизора стояли продавленные диваны и пуфики. Вдоль стен располагались обшарпанные деревянные шкафы, в которых можно было найти самые странные вещи: солнцезащитные очки из пятидесятых годов, пластмассовую копию статуэтки «Оскар», модель джамбо-джета с оторванным стабилизатором, старые ракетки для настольного тенниса и моток проволоки. На стойке бара стоял утюг, за стойкой — гладильная доска, а позади доски, в стеклянных шкафах — пустые и пыльные бутылки, бокалы и пивные кружки — напоминание о временах, когда здесь жили люди, которые сами утюг в руки не брали.
От тех же времён осталась и кухня: большая, с огромной десятикомфорочной плитой, зажигание которой требовало проведения ритуала, лишь немногим уступающего по сложности сатанинским, а также целой комнатой-холодильником. В номерах холодильников не было, так что холодильной комнатой пользовались все жильцы, и поэтому на стене висело объявление, грозно оповещавшее постояльцев о том, что воровство еды будет караться немедленным изгнанием из гостиницы Carillon. Еду при этом воровали все, в том числе и Эл; подозревали же в основном поляков, составлявших меньшую, но самую молодую и активную часть постояльцев. Поляков ненавидели за пьянки в гостиной, из которой всю ночь глухо громыхало диско-поло, доносились голоса и выкрики, а иногда и звуки потасовки. Набесившись, поляки разбредались под утро по комнатам, пьяно пшекая и натыкаясь в темноте на табуретки и тазики.
Спальные комнаты были заставлены двухэтажными койками, с верхнего яруса которых свисали футболки, полотенца, джинсы; по полу между тазиков и табуреток тянулись провода, в беспорядке стояли резиновые шлёпки. Пахло застойным потом, тяжёлым постельным духом. Северину и Элу относительно повезло жить в одной из меньших по размеру комнат — в вытянутом пенале с единственным окном, зато с отдельным санузлом. Видимо, в блистательном прошлом особняка это была комната для прислуги: сейчас почти всё пространство помещения заполняли четыре двухэтажные койки, между которыми едва можно было протиснуться. «Вот ведь как получается, — мысленно констатировал Северин, — раньше в эту комнату селили одного представителя рабочего класса, теперь — семерых, в перспективе восьмерых (одна койка пустовала). Что там писал Маркс? Тенденция к уменьшению нормы прибыли». Эл выражал ту же мысль иначе:
— Ето всо говно, — говорил Эл, когда они с Северином поздним вечером сидели в раскладных креслах в заросшем и неухоженном саду на заднем дворе особняка. Из открытых окон гостиной глухо бубнил телевизор, серые в ночи заросли таинственно колыхались, а перед сидящими в темноте смутно белела фигура обнажённой безголовой женщины — мраморной статуи, когда-то украшавшей давно неработающий фонтан, ещё один реликт блистательного прошлого мотеля «Carillon Motor Inn».
— Что говно? — переспросил Северин.
— Всо, — решительно заявил Эл.
Элу было тридцать семь лет, он был лысоват, худощав, носил футболку «Ramones», очки в тонкой оправе и имел полоумный взгляд. Он был нелегальный иммигрант, атеист, антисоветчик, немного художник, немного стропальщик, бывший пациент психиатрической больницы в Каунасе (так он косил от призыва в СССР) и, несмотря на предыдущее, вполне сумасшедший человек.
— Вот то, как мы живом, — пояснил, наконец, Эл, подобрав слова, и широким жестом указал на фигуру безголовой женщины. — Вот это всо. Это не шизнь. Это cough-cask!
— Что? — не понял Северин.
— Каф-кеск, — с нажимом повторил Эл.
— А, kafkaesque, — догадался Северин.
— Каф-кеск, — повторил Эл жутким голосом и указал на статую. — Вот што ето? Ето статуя бесголофой бапы. Потумай, Северин. Мы вес ден рапотали в порту, штобы фернуться сута, фернулись, сели в стулья, и кто нас фстречает? Бесголофая бапа. Это Кафка, Северин, — добавил Эл с театральным трагизмом.
— Взгляни на это иначе, Эл, — лениво сказал Северин, которого этот разговор немало забавлял. — Иные бы отдали неплохие деньги, чтобы смотреть именно на эту статую. Обрати внимание, что изначально эта была статуя Венеры Милосской, только с руками. Видишь, у неё в руках яблоко? Это Венера Милосская, как она была изначально. А теперь у той, изначальной, нет рук, а у этой руки есть, зато нет головы. Это, знаешь, своего рода поп-арт.
— Это poop-art, — решительно заявил Эл. — Всо говно. Снаешь, какая статуя пыла бы лучше?
— Ну? — заинтересованно обернулся Северин.
— Пез голофы и пез рук. Фсо отломать. Фот было п саепис.
— Так отломай ей руки, — предложил Северин. — Будет без рук и без головы.
Некоторое время Эл раздумывал над предложением, и Северин сам задумался — а вдруг сейчас бросится отламывать? С Эла бы сталось.
— Нет, я устал, — пожаловался, наконец, Эл. — У самого руки отфаливаютса.
— Я тоже устал, — сказал Северин.
Помолчали.
— Ты гофоришь, деньги, — снова начал Эл. — Я хочу иметь деньги, Северин. Я хочу красиво одеваться. Я хочу фкусно есть. Я хочу шить в нормальном доме. Я хочу не видеть каждый вечер бесголовую бапу, я хочу видеть каждый вечер головую бапу!
— В общем, у тебя американская мечта, — подытожил Северин.
— И я готоф са деньги упить, — сказал Эл.
— Ну и за сколько? — поинтересовался Северин.
— За тысячу долларов, — не раздумывая, ответил Эл. — Или за две.
— Так за тысячу или за две? Кто ж тебе станет предлагать две тысячи, если ты готов убить за тысячу?
— Всо зафисит, Северин. Зафисит, как упить, кого упить.
— А ты убивал, Эл? — лениво спросил Северин.
— Упивал, — неожиданно подтвердил Эл. — Я упил челофека. Это было ещё в Литфе. Я упил его стиральной машиной.
— Стиральной машиной?
— Я рапотал грусчиком. Снаешь, у нас в софетское время пыло сложно не рапотать, тепя могли посадить в тюрму. И я рапотал грузчиком. Мы несли по лестнице стиральную машину, я был сферху и фыронил её, она упала на моего тофарища.
— И раздавила его насмерть?
— Что? Нет, не насмерт. Сломала ему шею. Он остался калекой.
— И этому человеку позволяют здесь работать стропальщиком, — философски заметил Северин.
— Кому угодно сдесь позволяют рапотать стропальщиком, — откликнулся Эл.
— Так ты его, выходит, не убил?
— Как не упил? Упил.
— Потом, что ли? — не понял Северин. — Ещё раз уронил на него стиральную машину?
— Нет. Не фажно. Он всо равно что мёртв.
— А, в этом смысле, — поскучнел Северин.
— Та. Меня потом запекли в психушку.
— Я думал, ты косил от армии?
— Ето тоше. Там слошно. Слошно.
Ещё помолчали.
— Снаешь, — дрогнув голосом, сказал вдруг Эл. — Он федь читал Джойса.
— Кто читал? — не понял Северин.
— Мой тофарищ. Которого я убил стиральной машиной. Он читал Джойса. Нет, я всо-таки сломаю их! — и, вскочив, Эл бросился к статуе, вцепился в мраморные руки женщины, принялся по ним колотить — но руки были из цельного куска мрамора с остальным телом и просто так отломать их не получалось — статуя только тряслась.
— Да стой ты, дебил! — Северин вскочил из кресла, бросился вслед, принялся оттаскивать Эла от статуи. — Не ломай ты их, блядь! Нас взъебут обоих!
В общем, всё закончилось потасовкой.
Вечером, когда Северин уже засыпал на своей койке, Эл подошёл, отодвинул занавеску и скорбно прошептал в щель:
— Снаешь, Северин, исвини. Я нафрал.
— Ты не ронял на человека стиральную машину? — проворчал Северин.
— Што? Нет. Я ронял на челофека стиральную машину. Я нафрал в другом. Он не читал Джойса. Он украл у меня шенщину. А Джойса он не читал. Джойса даже я не читал.
— Я тоже не читал, — признался Северин. — Никто не читал Джойса. Все только врут, что читали. Иди спать, Эл.
— Савтра снова на рапоту, — печально сказал Эл, скипя ступеньками, забираясь на верхний ярус.
— Завтра снова на работу, — повторил Северин, поворачиваясь набок.