Если Молчун и собирался стоически вытерпеть все тяготы и невзгоды, которым предстояло выпасть на его долю, планы эти пошли псу под хвост так же стремительно, как и вся остальная его жизнь. В первый день он еще пытался бодриться, убеждал себя, что никто не станет брать пленных лишь для того, чтобы уморить их в пути, и даже позволил себе мгновение радости, узнав, что двойняшки спаслись, но первый день сменился вторым, второй третьим, ну, и так далее. Время текло мимо вялой рекой, подобно той, по которой их везли словно скот в темном трюме, и с каждым днем Томми становился все более замкнутым и мрачным. Не помогало и то, что к духоте, волнению за близких и, чего уж таить, страху сначала прибавилась качка, от которой он блевал так часто, что чуть не издох, потом голод а потом еще и побои.
И не сказать даже, чтобы Молчун как-то особенно рьяно защищал неизвестно чем провинившегося перед черно-красными Громвела. Скорее уж наоборот. Священник для Томми был никем, и, знай он хоть что-то, выложил бы все, как на духу. Но вот со знаниями, как раз, были проблемы. Юноша не понимал даже, о чем его спрашивают. Вообще. Что за вовне? Что за дамба? Что за сонмы ангелов и дьяволов? Что вам вообще надо, суки? Он не мог рассказать правду, не мог соврать, не мог убедить вопрошающих черт знает о чем выродков, что просто, мать его, охотник, а не колдун. Не мог сделать ничего, что остановило бы руку с плетью.
Будь Молчун в одной из приключенческих баек вроде тех, что иногда рассказывала, подвыпив, Джо, или в одной из баллад Айлинн, выдержал бы пытки как Мужчина (прям, вот, с большой буквы), параллельно осыпая ведущих допрос тварей едкими колкостями, а потом освободился бы и бежал, но реальность оказалась от баек и баллад довольно далека. На третий, кажется, день он даже отвечать уже не мог, а лишь мычал что-то сквозь слезы, пока уставший от несговорчивости орденский исступленно лупил его плетью. На четвертый стражники нашли его в камере в том же месте, на котором оставил вчера, свернувшимся на полу и испуганно скулящим, стоило только открыть дверь. На пятый, а может на шестой или седьмой его повели на казнь.
Боль, ужас и унижение выпили Томаса Барнса до дна, оставив лишь покрытый синяками и ранами каркас, так что, когда повешение сменилась диким предложением поработать на какого-то неизвестного мужика, он даже выговорить ничего не смог. Лишь беспомощно смотрел на то ли спасителя, то ли дельца, берущего скот задешево, мутным взором единственного не заплывшего от удара глаза, пока его головой не кивнул Томми-Молчун. Не тот Томми, что вырезал племянникам зверушек из корней и тайком водил их в лес посмотреть зайчат, а тот, что с теплом вспоминал мгновение, когда его топор проломил грудину орденского солдата. Тот, который хотел это мгновение повторить. Тот, который хотел мести.