Молчун…молчал. Молчал и сидел неподвижной кучей тряпья с безвольно склоненной к груди головой. Будто не живой человек, а просто кукла, брошенная хозяином за ненадобностью. Не рычал сквозь кляп, не вращал дико глазами на налетчиков, не силился разорвать стягивающие руки путы и даже не клялся страшно отомстить. Ничего не делал. Не было у него ни на что ни сил, ни, честно говоря, желания.
Грядущую большую беду Томми почуял сразу же, как пришёл в себя на торговой площади. Не догадался, что именно случится, не сложил в голове очевидные, вроде бы, факты, не вырвал нити правды из разговоров главарей черно-красных выродков, а именно почуял каким-то сугубо животным чувством. Так загнанный волк понимает, что направленный на него арбалет несёт смерть, так осиротевшие твоей рукой лисята начинают верещать, когда их несут топить, так ленивый неповоротливый хряк вмиг оживляется, стоит только подойти к нему со свиноколом. Так Молчун знал, что небытие дышит ему в лицо, и что сделать с этим он ничего не может.
Хотелось помолиться в тщетной глупой надежде, что высшие силы явятся и спасут невинных, но молитв кроме адресованных Матушке Томми не знал, а молиться ей было выше его сил. В конце концов, будь она и правда милосердной и всесильной богиней, не позволила бы убивать виккенцев во имя себя. А раз позволила, то или не богиня она вовсе, или, что скорее, не милосердна она и не справедлива. Глупо, пожалуй, вообще было верить в сказки бати Эдваса. Нет ничего и никого изначально справедливого в этом мире. Нет рая для «хороших», нет высшей правды, нет никого, кто заступится за тебя, если ты сам не сдюжил, а вся справедливость - это только та, которую ты сам принес. Которую принёс на лезвии клинка и в сжатом кулаке. Сильный живет, слабый умирает. Жаль только, что Томас Барнс слабым оказался.
За такими вот мыслями Молчуна и застала новость о том, что конкретно его жизнь лидер нападавших решил сохранить, а вот односельчан признал бесполезными и приказал казнить. Всех, кто не представлял «ценности». То есть навесил на живых людей ценники, как в мясной лавке, и решил, что окорок и колбасу можно с собой взять, а вот кости суповые пусть в яму выгребную идут. Вот тебе и бескрайнее милосердие Матушки от ее золоченого прислужника.
Отвращение от осознания происходящего подступило к глотке Томми рвотным позывом, но, к ужасу своему, под тонкой пленкой омерзения плескалось облегчение и чуть ли не радость. Живой. Он выжил. Он проснётся завтра. Он будет есть, увидит солнце, почувствует ветер на лице. Отомстит, если сможет. Конечно. Да, конечно, Томми, говори себе, что рад возможности отомстить, если так будет проще свыкнуться с тем, что чувствуешь. Ну и сука ты, Томми…