Музыка – только в ней спасение, когда за пеленой слез все размывается, когда сердце колотится так, словно готово выскочить наружу, когда открывшееся взгляду терзает душу так, что вся прежняя боль по сравнению с этим кажется смешной и незначительной. Только «перезвон серебром меж пальцев ручьем» может остановить, когда одновременно хочется и упасть на колени и вцепиться в родную землю, завывая не хуже профессиональной плакальщицы, и когда скрюченные птичьей лапой пальцы желают безо всякого оружия вцепиться в глотку тем, кто причастен к царству смерти и огня в Викене.
Руки девушки, буквально рванувшей ремень лютни, дрожат, не попадают с первого раза по струнам. Плечи сведены судорогой, стали почти как каменные, чуткие подушечки не чувствуют отзывчивости ладов. В горле сухо, как в пустыне, зубы сведены до скрипа, а внутри все словно оборвано, пульсирует комком боли и неверия, словно кто-то играет на ней стакатто.
Пальцы сжимаются на грифе, словно хотят его задушить – и тут же становятся мягкими. В голове – хриплый галечный голос старого Брана: «Держи лютню так, словно держишь птицу – чуть слабже, и она улетит, чуть сильнее – убьешь». Резкий, тревожный удар по струнам рождает мелодию. Обычно аллегро поют более веселые вещи, но сейчас в сердце певицы не осталось ни капли радости.
Я знаю то, что со мной в этот день не умрет:
Нет ни единой возможности их победить.
Но им нет права на то, чтобы видеть восход -
У них вообще нет права на то, чтобы жить.
И снова – нота резонирует в воздухе, своим звучанием творя незримый щит между девушкой и ее страхами и слабостями. Она не отрезает ее от боли, не отрезвляет от бешенства, но дает силы делать хоть что-то, а не стоять столбом. Выкристаллизованная, острая ярость становится оружием, и всяческие мысли о жалости к людям и доброте к другим смывает эта темная, густая волна. В иное время Айлинн убоялась бы обуревавших ее эмоций, но сейчас принимает их, как что-то должное, с мрачной и торжественной радостью человека, обретшего возможность отомстить за свои страдания.
Свист и тяжелый удар в предплечье заставляет поднявшую было за арбалет бардессу взвизгнуть и схватиться за пораженное место. Белый пышный рукав рубахи окрашивается алым, набухает кровью, текущей сквозь пальцы. Это был не первый раз, когда Анна проливала кровь, но раньше это было или из-за нелепой случайности, или по собственной безалаберности – теперь же ее просто и незамысловато хотят убить. Также, как мистера Беарнса, также, как тетю Леону – это же она лежит перед своим домом? – также, как и всех остальных.
- Тва-ари! – дико вопит она, стреляя в обидчика, почти не целясь, влекомая болью и озлоблением.
Почти утратившей рассудок от увиденного Анне даже в голову не приходит, что сейчас она пытается убить человека, мыслящего, чувствующего, и, наверное, в чем-то неплохого. Сейчас обидчики для нее хуже гоблинов, хуже демонов, отвратнее всего, что только можно придумать. Под разочарованный вой девушки тупоносый болт пролетает мимо, а стрелок даже ухом не поводит. Прошипев сквозь зубы невнятное ругательство, она подрагивающей от напряжения рукой тянется за новым болтом и торопливо начинает крутить ворот: только бы успеть выстрелить, только бы принести воздаяние тому, чья душа сейчас кажется темнее самой черной ночи!
Слезы продолжают катиться из глаз, размазывая тушь еще сильнее. Она не успела смыть прошлые следы, на которые указал добрый Септ – а теперь к размазанным следам присоединяются неровные траурные дорожки. Одесную кипит бой, кто-то кричит, звенит сталь, но Айлинн внезапно становится все равно: весь бескрайний мир сужается до одного незнакомого мужчины, само существование которого кажется оскорблением всему доброму и светлому. Краем глаза певица еще улавливает, что знакомые силуэты стоят на ногах, а, значит, все свои живы – и этого ей сейчас достаточно.
Снова выстрел, и снова промах, и снова шипение сквозь зубы, как от гадюки, на которую нечаянно наступили.
Она не может, не хочет понимать, как можно даже помыслить о том, чтобы оставить в живых убийц. Кто бы они ни были, молятся Милосердной или нет, убивали деревенских с охотой или просто выполняли приказ – в сердце Анны сейчас нет ни капли жалости. Забыты слова Джозефины, забыты собственные опасения, оставлена за спиной прежняя легкомысленная бесшабашность и лихие улыбки.
Была ли это жестокость, или голову подняло что-то темное, что всегда сидело внутри? Вряд ли – скорее всего, это были просто боль и страх за своих, попытка хоть как-то отрешиться от собственных страданий бессмысленной местью. Айлинн была нужна хоть какая-то цель, какой угодно смысл, лишь бы не рухнуть в пучину отчаяния, и она избрала самый простой и очевидный вариант. Должна ли она себя за это винить? Возможно. Но не сейчас – сейчас ей требовалось только одно: заглушать свою боль болью других.
- За маму, за дядю Эдди, за мистера Турнгем… - бормочет она, доставая болт и старательно прицеливаясь в спину бегущего. – За вас за всех, за Викен, за мой дом…
Снова выстрел пролетает мимо под разочарованный вздох бардессы. На миг девице кажется, что ее преследуют одни неудачи, но тут же, словно отвечая на ее невысказанные жалобы, окровавленной и немилосердно саднящей руки касаются чьи-то мягкие целебные чары, стягивая края раны и останавливая кровь. Боль плотская отступает, оставляя только страдание сердца. Не оборачиваясь, Анна бросает сквозь зубы короткое:
- Благодарю!, - и снова суетно вертит ворот под новую негромкую «молитву», - Пепельная Хозяйка, Рождение и Смерть, Начало и Конец, направь мою руку, пролей кровь за кровь…
Толи обращение к богине, толи исцеленная рана делают свое дело – с целеустремленностью гончей болт находит свою цель, вонзаясь в плечо убегающего. Мужчину бросает вперед, но он остается на ногах – и восторженный выкрик полуэльфийки сменяется проклятьем.
- Стой, гадюка! Дай отомстить! – орет она, снова готовясь к выстрелу в тщетной надежде, что успеет быстрее, чем солдат скроется из вида.