Септ хотел верить, что это был кошмарный сон. Но не мог. Он не для того себя приучал даже думать правду, чтобы отрицать жуткую реальность. При этом какая-то часть сознания все равно старалась убедить его, что происходящее слишком хорошо подчиняется логике сна, чтобы быть правдой. Примерно с того момента, как они обнаружили более целый вариант записки, которую загадочные наблюдатели послали своему загадочному руководителю. Или, если быть более честным с собой, с момента, когда он увидел столб дыма над деревней. Удача с запиской вписалась в эту картину задним числом уже, хорошо подтверждая сам принцип нарастания кошмара.
Ведь как работают по-настоящему жуткие сновидения? Сперва невозможно сказать, что ты спишь. Все вокруг кажется обычным, за исключением, может быть, небольших деталей, которые сознание во время сна не улавливает, и которые почти невозможно вспомнить при пробуждении, но которые точно были. Затем в этом обычном мире происходит какое-то необычное изменение, недостаточно сильное, чтобы разрушить иллюзию реальности, но способное поколебать ее. И обычно это изменение к худшему. Не всегда понятно, каким именно путем, но к худшему. Сначала не кажется, что эти изменения как-то подконтрольны спящему, и сознание продолжает послушно следовать воле незримого сценариста сна. Но потом, когда эти изменения начинают происходить все чаще, когда тонкий покров нормальности срывают таившиеся за ним ужасы, та часть разума, что отвечает за самостоятельность, за потребность в выборе, начинает пытаться вырваться из оков сновидения, уже понимая, что творится что-то не то, но именно в этот момент происходит самое страшное – осознание беспомощности. Ты открываешь дверь, ведущую из комнаты, только чтобы оказаться на другой ее стороне, смотрящим на свою же собственную спину. Ты поворачиваешь голову, немного, чтобы не затылок видеть, а половину своего лица краем глаза, и видишь свои же искаженные страхом черты.
Или не свои. Иногда сон меняет не только то, что творится вокруг тебя, но и тебя самого. И в повернувшемся ты уже не узнаешь себя.
И все это время, наряду с ощущением необходимости что-то сделать, чтобы вырваться из кошмара, в подсознании начинает формироваться одна мысль, которая звучит примерно так: "ничего нельзя сделать".
Септ редко видел кошмары. И вообще чаще всего забывал сны вскоре после пробуждения. Но те, что запоминал, он запоминал хорошо. А те, что забывал, он пару раз пытался записать до того, как они стирались из памяти. И не потому, что думал, что там было что-то интересное. Нет, это было какое-то нездоровое любопытство относительно того, как события, записанные его рукой, исчезали из воспоминаний, и буквы будто говорили обо сне другого, не имевшего к самому Септу человека. После пары попыток он перестал это делать – слишком жутким ему, по размышлениям, начал казаться результат.
Но это не имело отношения к происходящему, в отличии от логики кошмара. Которой все последовательно следовало.
Обычное совершенно утро, нарушенное загадочным сновидением, которое он запомнил, что было необычным, но не невероятным событием для самого Септа. Затем его, из всех потенциальных кандидатов на деревне, отобрали для охоты на гоблинов. И как-то так оказалось, что большинство (а, если потрясти остальных, то наверняка и все) видели тот же сон, что было уже куда более маловероятным совпадением. Мало того, что они видели один и тот же сон, так и оказались вместе на одном и том же задании. В ходе похода на гоблинов они начали сталкиваться с жуткими картинами, которые уже выбивались из привычного им образа мира, вроде выпотрошенного гоблина. И это сдабривалось мелкими деталями, которые подкрепляли иллюзию, но могли находить объяснения в памяти Септа – та же эмблема другого аспекта Матери Милосердной. Они нашли обрывки записки, а потом, когда они не восприняли ее содержимое, которое должно было вернуть их в деревню, они нашли записку целиком, и это было слишком большой удачей, чтобы быть чем-то естественным. Это был повтор события по нарастающей. Сперва выпотрошенный гоблин, небольшой лагерь, кусок записки. Потом битва с гоблинами, лагерь побольше, целая записка. И с этого момента события потекли уже независимо от Септа – что он мог сделать, прочитав строки, предвещавшие какую-то зловещую "операцию"? Он бежал, бежал вместе с остальными, бежал, срывая дыхание до хрипа и рези в горле, когда увидел столб дыма над деревней. И то, что он увидел, было тем моментом, когда кошмар срывает покровы и предстает во всей своей красе. Как еще было описать это?
Как описать смерть, жуткую и бессмысленную тех, с кем прожил всю жизнь? Как описать ту боль, которая пронзила сердце Септа, когда он понял, что многие из его братьев были среди тех, кто стал бы сражаться? Сражаться, только для того, чтобы быть убитыми – происходящее не давало строить каких-либо иллюзий относительно того, насколько односторонней была эта резня. Как описать то жуткое междумыслие, когда видишь одно, но губы шепчут заветное "а быть может" про другое?
Преграда на пути в виде моста и солдат на нем возникла будто бы из ниоткуда. Септ, не привыкший к долгому, беспрерывному бегу, еле стоял на ногах, и, когда они остановились, он остановился вместе со всеми, согнувшись, тяжело дыша и упираясь руками в колени ног. Слова, которыми рыцарь и его солдаты обменивались доносились до него как будто сквозь колокольный звон, раздававшийся где-то в области висков. Он уловил лишь часть их, и четче всего последнее предложение рыцаря. Предложение сдаться. Он попытался ответить на него, но из его горла донесся лишь хрип.
А потом стало слишком поздно. Считанные мгновения спустя он стоял посреди плававших в собственной крови солдат и смотрел на бедную Беллу, которой раскроило череп. Так же, как какое-то время назад топор Молчуна раскроил череп одному из гоблинов. Руки его сжимали святой символ, но он был даже холоднее, чем обычно, напоминая Септу об его лицемерии. Странно, насколько дерево может быть холодным. И это чертовски хорошо вписывалось в логику кошмара. Потому что Виккен сейчас сжигали во имя Матери Милосердной…
Он оторвал взгляд и посмотрел поверх плеча выжившего солдата на горевшую деревню.
- Ничего. Нельзя. Сделать.
Если это был сон, то Септ уже видел его исходы. Это не был героический триумф, это была бесславная смерть от араблетных стрел или под ударами конных рыцарей здесь, в этом пылающем аду. Или они могли попытаться бежать сквозь лес. Сон преобразил бы этот побег – беглецы казались бы маленькими, в то время как деревья выглядели бы гигантами. Их бы преследовали, но как только они вышли бы из укрытия леса… они не настолько быстры, чтобы скрыться от всадников. Их бы убили. Утыкали стрелами или порубили в куски.
Если это был не сон… Септ поймал себя на том, что та часть, которая убеждала его в нереальности происходящего, похоже, одержала победу. Если не в войне за его разум, то, по меньшей мере, в нескольких сражениях. Если это был не сон, то у Септа еще был выбор. Его взгляд опустился на солдата. Солдат не хотел умирать.
- Но ты хочешь жить. Куда вы забираете пленных? И были те, кто сопротивлялся по настоящему…
Голос Септа сорвался, и кипевшая внутри него боль прорвалась наружу.
- …а не так, как те, кого вы, ВО ИМЯ МИЛОСЕРДНОЙ МАТЕРИ, забиваете как скот?
Это было важно. Прямо сейчас они ничего не могли сделать, если Грог, Джозефина и остальные были мертвы. Ничего, если не считать попытку смазать собой клинки всадников. Но если лучшие люди Виккена где-то сражались, или вообще были выманены из деревни, это могло изменить ситуацию. Септ знал, что цепляется за соломинку, но это было лучше, чем лететь спиной вперед в пучину отчаяния и безнадежности.