Ну что же, коли у нас зашла такая беседа, то и я поведаю о годах своих, и не буду говорить, как это заповедовано, nil nisi vere, и, как добавлял пшаснышский канонник, sine ira et studiо. Он, правда, бают, дрянь человечишко был, но вещи подчас дельные говорил. Ну да полно говорить о нем: приступим, помолясь.
Родиться мне выпала честь сыном вельможного пана Славомира Красиньского, человека vir rarae dexteritatis, что владел самым прекрасным местом в Мазовье, а то и во всей Польше – Красным. Хоть и был я байстрюком, или, как нынче принято говаривать, бастардом, мой добрый отец относился ко мне, как к родной крови: не хуже и не лучше, чем к законному сыну. А вот матушка моя приемная, стоило подрасти мне, не забывала напомнить мне о моем месте. Так, наверное, и дóлжно: коль не сподобил Господь меня родиться в законном браке, то суждено мне, грехи отцовы да материнские искупая, верно помогать брату сводному моему. Ну, это я сейчас так все понимаю, а по малолетству подобных мыслей в голове и рядом не бродило. Однако, клянусь распятием, понимание схожее было у меня уже в те чудесные годы: в детских играх наших я охотно признавал главенство Рослека, мня его шановным князем, ну а себя – княжьим воеводой, не меньше. Хоть я и старше летами был, и братец следовал за мной, решения, однако ж, мы принимали сообща, и к предложениям его я всегда прислушивался. Summa summarum, каждому было хорошо на его месте.
Батюшка мой был зело охоч до забав рыболовских и охотных, и как только мы Рослеком стали постарше, то он нас приобщил к своему достойному увлечению. И пускай какой глупец ропщет, что охота суть vanitas vanitatum, я тому в бороду плюну – занятие это есть самое что ни на есть шляхтерское и почетное, упражняющее руку и причиняющее верность глазу. А уж рыбарьство – тем паче: в конце концов, сам апостол Петр был рыбаком, так что и паничу чураться этого дела негоже. К тому же рыбная ловля учит терпению и выдержке, что тоже есть христианские добродетели.
Ergo, к благородному занятию этому я приобщился со всей охотой, с радостью помогая отцу и поддерживая во всех начинаниях брата. Ну и сам не без греха, немало азарта испытывал, гоняясь за зайцем або куницей и мечтая о том, что однажды выйду с одной рогатиной на кабана, а то и на медведя. Особливо, конечно, на тех здоровенных черных тварей, что в Карпатах обитают, потому что они не просто медведи, а самые что ни на есть лютые сатанаиловы отродья, звери рыкающие, одной лапой могущие разодрать и корову, и козу, сожрать их, а на последок закусить и пастухом. Ну да о чем мы только не мечтаем, пока еще за мамкину юбку держимся, даже если на охоту бегаем и возвращаемся с расцарапанными коленками и улыбкой в неполные двадцать зубов?
В забавах охотничьих, само собой, дела не до чего не было, да и мыслей сторонних тоже: зверя бы загнать да поймать, вот и все желания. А вот сидючи с удочкой на бережку Вислока, можно было вдосталь поразмышлять да порассуждать, тянучи пескарей да плотвичку – ну или получая от отца подзатыльник за мечтания, когда рыба давно червяка объела.
А помечтать мне было о чем. Предметом размышлений моих в те годы обыкновенно становились dictum отца Анджея, красненского священника: о Страстях Христовых, о блужданиях Моисеевых, о Ное с его Ковчегом, о Пречистой Деве да о святых подвижниках. Вот это, понимал я тогда, жизнь настоящая и правильная, и мотал на отсутствующий ус, что должно делать да как жить, чтобы плебан потом о тебе рассказывал. Ну и любопытно было к тому же: как там люди живут за Вислоком, чем шлензняк отличается от немца, почему мазовяки и куявяки похожи, но мы, мазовяки, всяко лучше, как ходят антиподы и псиглавцы, почему жыды есть в Библии, а их все одно хают, да как выглядят Ерусалем да Рим. Я, сказать по чести, представлял их тогда чем-то вроде Красного, токмо поболе да побохаче.
Слушать ксендза и его истории было зело интересно, так что в свободное от дел домашних да семейных время я нередко заходил к нему, прося рассказать что-нибудь новенькое. И запоминал, конечно же: и самому хотелось помнить все, и перед другими щегольнуть, чего уж. К тому времени я, как человек любопытный, нахватал по верхам жменю латинских фраз и гордо почитал себя ребенком эдукативным, зная, что латынь очерчивает невежество и является мерилом пана от холопа. Это ныне понятно, как смешно выглядел мой тогдашний гонор, но, известное дело, люди разных возрастов смотрят на мир по-разному. Да и разных народов тож, не так ли?
Ну и, само собой, любил я гулять по Красному гоголем: еще бы, я же молодой панич, благородная кровь да слава грядущая! Гонору того, в котором нашу шляхту любят обвинять огульно, у меня, однако, не было: я хоть и знал о том, что suum cuique, но с кметскими детьми играл, почитай, на равных, да и самих кметов за черную кость не держал. Но и не панибратствовал, само собой – я все же шляхтич, и имею право требовать, а они имеют обязанность слушаться и исполнять. Так Богом заведено, и менять сие – суть дьявольшина и haeresis maxima.
Но детство рано или поздно проходит, как проходит gloria mundi. Мое закончилось на одиннадцатом году, когда отец уехал воевать прусов и поддержавших их моравов и ракусов. Уж так ли то было, не так ли – про то я не ведал, довольствуясь фантазиями о том, как батюшка igni et ferro разгоняет полщичиа врагов. Несметные полчища, стало быть – иного и быть не могло. А в том, что папа вернется с победой, я и не сомневался, жалея только об одном – что по малолетству я сам не могу быть христианейшим и славнейшим Роландом на поле брани: верилось мне, что я, будь чутка старше, показал бы надменной и чванливой немчуре, как дерется настоящий шляхтич!
Само собой, тогда бы я взял в полон самого тевтонского магистра, одолев в славной битве трех его лучших рыцарей, а заодно освободил бы из лап какого-нибудь злокозненного колдуна прекрасную мазельку, которая стала бы мне коханкой. Зачем это нужно и что с ней потом делать, я не интересовался, довольствуясь знанием о том, что это – непременная часть подвига. Такая же, собственно, как спасение жизни нашего славного круля: токмо при спасении еще можно героически погибнуть так, чтобы об этом все знали и прославляли меня в веках. Одним словом, были у меня обыкновенные мечты молодого панича.
Реальность, знамо дело, от мечтаний шибко отличалась. При папеньке в семье у нас царил полный consensus omnium, а когда старшей в доме осталась матушка, тут мне ощутимо поплохело. И то я должен был сделать, и се, и даже это. Мало того, что дела эти были непросты, они и длились не пару пажечей: не раз мне приходилось работать до комплеты, а то и после нее. Но что делать: коли сказано маменькой что делать, то я, как добрый сын, обязан все исполнять – ведь vir prudens non contra ventum mingit.
А если кто скажет, что забор чинить да коров пасти – не панское дело, тому я куську оторву да сожрать заставлю, чтобы неповадно было. Посуди сам: коли шляхтерское хозяйство в запустении, так с чего бы простецам тужиться да за своей землей следить, если хозяин относится к наделу с небрежением? К тому же пан – всем пример, и во всем должен быть первым, собой показывая кметам, как должно делать. Дескать, раз сам пан старается, трудится да от дела не лытает, то его людям сам Бог велел стараться трижды и четырежды усерднее.
Нельзя сказать, что все указания маменькины я исполнял от и до: где-то трудился, спустя рукава, где-то заместо дела в лес убегал птицу бить, где-то просто не сдюживал – силенки-то детские не беспредельны. Но по большей части, однако же, стремился все исполнять в точности: в том были мой долг и добродетель. Правда, говоря откровенно, не все я делал сам-один: в чем-то мне вспомоществлял Рослек, а на другие дела я панским именем своим да уверенностью, что право имею, скликал кметских детей, а то хлопаков постарше: нехай помогают, раз их господин трудится! А я ужо и сам руку приложу, и прослежу за тем, чтобы все было исполнено на достойном уровне.
А наказания… Чего уж, Господь терпел и нам велел: ведь не от кого-то постороннего получаю, а от матери, пускай и неродной, да все же любимой. Вот если бы кмет какой, або пан чужой вздумал меня уму-разуму учить, тут бы я взъерепенился – нам, Красиньским, самого Вавжинца потомкам, не престало оскорбления терпеть. Но маменька, равно как и папенька – дело иное. Коль секут меня – пущай, надобно доказать, что я достойный сын и опора.
Одним словом, детский мир мой был прост, как вот эта кружка, и понятен, как сливовица. Вот за это и выпьем, верно?