Бархатно-густая и непроглядная ночь висела над Кисловодском. Валентин Капустин лежал навзничь на мостовой, цепляясь пальцами за округлые орудия пролетариата, к сожалению, намертво сцеплённые сейчас между собой. Красное домино, распластавшееся на мостовой, как растоптанное казачьём знамя демонстрантов, зияло неровными разрывами, сквозь которые проглядывала то волосатая нога, то костистое плечо, то нательная рубаха — впрочем, такая же красная, как и домино. Валентин Капустин был идеологически последователен в выборе гардероба.
Валентин Капустин лежал навзничь, уткнувшись скулой в гладкий округлый бок булыжника, отдающего накопленное за жаркий день тепло, и видел сон. Во сне не было ни жандармов, ни тюрем, ни каторги, ни даже царя (обычно Валентин Капустин видел царя во сне каждую ночь). Но в этот раз сон был иной.
Во сне был южный приморский городок, васильковая голубизна огромного, будто поднимающегося выше земли моря, золотое перемигивающее облако солнечных искр, и в середине его — качающаяся на волнах рыбацкая лодочка со спущенным парусом, с тёмным силуэтом человека, деловито выбирающего сеть. Он глядел на эту лодочку с высокого известнякового утёса, из серебряных зарослей дикой маслины, приложив одну руку козырьком ко лбу, а другой перебирая горячую от солнца шерсть на холке старого пса, шумно дышащего рядом. Поодаль хлопало и трепыхалось под жарким, будто печным ветерком бельё на верёвках, тянуло со степи головокружительно густым полынным запахом, к которому примешивались терпкие запахи кухни и жареной рыбы в масле.
— Мойша! Мойша! — донёсся до него басовитый женский голос. — Иди же кушать, фиш уже готов!
Он обернулся — в глазах сразу померкло — и белёные стены рыбацкой халупы, развешанные на шестах сети, пробковые поплавки, мраморная белая пыль, всё потонуло в сизой солнечной мгле, и последнее, что он успел запомнить из сна, были собственные слова:
— Иду, мамеле!
— и Валентин Капустин проснулся.
«Кто я? — подумал он. — Кто я только что был и кто я сейчас?» С замирающим ужасом он потянулся рукой за пазуху и с облегчением нашёл, что искал: стальной щербатый цилиндрик, выточенный когда-то декабристом Луниным. Болванка на месте. Если болванка на месте, значит, я — Валентин Капустин. Я Валентин Капустин. Нет никакого Мойши, нет и не было никогда. Есть я, Валентин Капустин. Я революционер, анархист, эсер, большевик и террорист. Чёрт, как же болят рёбра. Царь-медведь, эстетический террор, — быстро и уже привычно перебирал привычные штампы Валентин Капустин, — анархизм, пролетариат, красное домино, листовки, жандармы, болванки, бомба.
Бомба, выкинутая вместе с Валентином Капустином на улицу, лежала рядом, имея жалкий вид: торцовая крышка её отвалилась, вокруг натекла лужица воды.
Опять воду налил вместо керосина. Я же ненавижу воду. Зачем я наливаю всякий раз в бомбу воду? Откуда этот дикий сон про море, про эту чудовищную массу воды? Отставить, товарищ Капустин, — осёк он сам себя. — Заниматься психоанализом по методу венских шарлатанов мы будем после свержения самодержавия. Сейчас надо думать о борьбе.
Застонав от боли во всём теле, Валентин Капустин кое-как поднялся на ноги и печально посмотрел на бомбу. Затем подобрал её, взвесил на руке и…
— Мы пойдём другим путём, — решительно произнёс Валентин Капустин и, широко размахнувшись, метнул бомбу в медведя как раз в тот момент, когда…