— !!!!!!!!!!!!!Валентин Капустин некоторое время туго размышлял над этими глубокими словами. Вокруг него текла жизнь, а Валентин Капустин размышлял. Он, как уже известно, был не только практик террора, но и теоретик.
«Дамы и господа…» — проносился на границе слуха чей-то конфитюрный голос, но это обращение на свой счёт Валентин Капустин не принял. Второе обращение из этой диады к товарищу Капустину точно не относилось; что же до первого, то, хотя у Валентина Капустина и были некоторые неочевидные основания соотнести это обращение с собственной персоной, но это было бы, ах, слишком самонадеянно. К тому же, пытливый ум рэволюционэра был занят не тем. Валентин Капустин пытался вникнуть в то, что ему говорит медведь.
Валентин Капустин презирал и ненавидел искусство, особенно декадентское; однако, из опыта совместного, пускай и недолгого тюремного заключения с Леонидом Андреевым он вынес понимание приёмов современной литературы — в частности, замысловатости некоторых художественных образов. Вот и сейчас Валентину Капустину вдруг подумалось, что содомит вроде Андреева описал бы рык медведя как «череду восклицательных знаков, выстроившихся ровной шеренгой, словно расстрельная команда». О, это был сильный образ! Осмыслив его, Валентин Капустин будто бы нащупал твёрдую почву под ногами, и далее мысль покатилась стремительно.
Расстрельная команда. Череда смертей. Виселица, каторга,
ссылка. Чахнущие в кандалах, сбивающие ноги в кровь на этапах товарищи. Замученные тюрьмами, забитые жандармами, повешенные, расстрелянные, запоротые, доведённые до самоубийства. Русская история: столетия угнетения — и столетия борьбы. Вереница декабристов, измождённых, но не побеждённых, мрачно бредущих по забайкальской степи к острогу. Взойдёт, взойдёт и ваша звезда, товарищи. Одинокий Чернышевский в Вилюйске, устремивший близорукий взгляд к бледному горизонту над безразличной тайгой. Теперь мы знаем, что делать, Николай Гаврилович. Пятеро народовольцев на Семёновском плацу перед эшафотом. Вы жертвою пали в борьбе роковой. Умирающий от чахотки в Алексеевском равелине Нечаев. Мы помним твой катехизис, товарищ. Александр Ульянов у щербатой кирпичной стены Шлиссельбургской крепости. Есть кому отомстить и за тебя, Саша.
Тебе отдых — одна лишь могила; весь свой век недоимку готовь. Царь-медведь из тебя тянет жилы, царь-медведь пьёт народную кровь. В один миг Валентину Капустину всё стало кристально ясно: медведь олицетворял собой не русский народ, — о, как мог он так жестоко ошибиться! — не русский народ, а самодержавие, стискивающее народ в когтистых лапах. Вместо ермолки на черепе медведя теперь виделась корона. Каждому рэволюционэру, если только он достоин называться так, известно с младых ногтей — короны следует снимать вместе с головой.
Был царь Николай Палкин. За ним был царь Александр Вешатель. За ним был царь Александр Душитель. За ним был царь Николай Кровавый. И вот пришёл новый, последний царь: Михаил Косолапый. Царём Михаилом преступная династия Романовых началась, им же и закончится. Время последнего и решительного боя настало.
— ЪуЪ! — взревел Валентин Капустин, для убедительности добавив к своему кличу по еру с каждой стороны, и бросился врукопашную на венценосную тварь.