Кувшин опустел.
— Чот слабы на удар твои герои войны, Длиннозуб. Один раму смазал, вторая раму смазала, третья раму смазала и вообще о мертвяков убилась к херам. Пергаментами никто не занят, хата бугра явно горела, дыры говном залеплены. Это что получается, не всякое небо герою войны по плечу, м.
Краснобай улыбнулся. А затем встал:
— Ладно. Пора показаться, — он поудобнее разместил волынку на боку. — В следующие декады просто следи за руками. За дело берется честный каторжанин. Покажем Короне, как ее лучшие подданные в люди выбиваются. Дамы, мое почтение еще раз. Время проветриться.
* * *
Конец того же дня.Днем по окончанию дня трудов местные как обычно собирались в кабаке. Сгущалась полная угроз ночь, и лишь множество огней вокруг "Свиного рыла" отбрасывали кромешный мрак. Но в отличии от всех прочих, эта ночь обещала быть не такой обыденной. Не сама по себе. Отнюдь. За почти полторы сотни лет жизни Краснобай выработал строгое убеждение, что ничего не происходит само по себе. Чтобы мир тронулся с места, его надо к этому готовить. Готовить долго, тщательно и нередко рискуя. Играя по высокой ставке.
Покинув дом управителя, Дональд просто пошел по Уиллоугейту. Мимо лавки алхимика, по мосту и к хозяйствам. Лицо, когда-то давно с точеной кожей, гладко выбритое и ухоженное, ныне жестоко обветрили время и тяготы. Восемьдесят лет каторги. Восемьдесят лет дурной работы, паршивой еды, забастовок, голодовок и гляделок с самым разным отребьем, готовым распороть брюшину за один косой взгляд. Дональд походил на труженика никак не меньше, а временами и больше, чем местные селяне. Просто потому что он и работал руками долго. Дольше, чем каждый из них вообще когда-либо проживет.
Краснобай разделял и их тяготы. Рассказывал и слушал. Спрашивал и отвечал. Шутил и смеялся. "А ты че в юбке, как баба?" — "Да мои яйца ни одни штаны не держат, рвутся вот. А ты че в штанах?". "Странный у тебя инструмент. Лучше б лютню какую освоил, все привычнее" — "Не... Струнные вообще для баб и педиков. Чтоб на лютне играть, дыхалка не нужна. Волынка — вот инструмент мужчин", "Ты на струне, выходит, вообще не играешь?" — "На лире играю. Но она тоже для мужиков. Потому что тяжелая, сука, как все грехи". Нередко, конечно, засветив клеймо и ошейник, тут же уходил ни с чем. "ВОН ПОШЕЛ, БАНДЮГА!". Но всегда можно было и пойти дальше, в другое хозяйство. И вновь попытаться разменять отторжение на принятие.
— А как звучит эта твоя волынка? Никогда не слышал.
— Представь себе, что ты стоишь в сердце мира, и сам мир тебе поет.
— Ого...
Так мало помалу и собирались селяне, готовые послушать чудо-инструмент.
А там и солнце к закату подошло.
— ИТАК. Славные отцы и их прекрасные жены! Честные труженики и подлые пройдохи! Носящие меч и ходящие за плугом! Меня зовут Донни Краснобай. Я припер к вам незавидные дары — клеймо каторжанина и бремя неотпущенных грехов. И сюда меня заслали именно за тем, чтобы таки отмолить их. Отмолить среди столь славных людей и на ниве не менее славных дел: работы и молитвы. К этому мы приступим... не прямо сейчас, хе! А вот чем мы займемся прямо сейчас, так это потешим сердца и умы. Предадимся тому, на что так скупо эти темные времена. Потехе.
Он взял в губы трубу волынки и заиграл.
* * *