Алексы посмотрел Бржишеку прямо в глаза, всем своим видом выражая неверие его словам. И в только в закоулках глаз было то ли разочарование, то ли грусть. Алексы не знал, что хотел сказать своей речугой Старый, не знал, что сам хотел от него услышать. Но услышал он совсем не то, что хотел. Он отвел взгляд, сосредоточившись на начертании своей большой, во всю длину фамилии, подписи и не стал задерживаться, лишь кивнув оставшимся офицерам.
Всю дорогу он провел в молчаливом беззлобном раздумье, и даже усиливающийся дождь не мог помешать полету его риторических вопросов.
Стучать в армии куда-либо, кроме кабинетов начальства – моветон, так что Влодзимирский с удовлетворением отметил суету эскадрильного инженера и не отказал себе в удовольствии с ухмылкой скомандовать:
– Вольно. Влодзимирский, борт двенадцать. Охламона моего персонального как найти? Изделия должны получить, надо установить, проконтролировать, да и вообще...
Разрешив ряд оргвопросов, Алексы оставил Ковальскую нарабатывать пожарный стаж в кресле, а сам пошел к своему борту. В Польше в их ангаре стояли самолеты его, комэска и Ямур. Один бой – и уже ни того, ни другого в живых нет, в ангаре стоят самолеты кого-то другого, отсюда не видно. И командира до сих пор не назначили. Наверное, пришлют кого-то, не оставят же половину эскадрона. Гертс, конечно, молоток, в небе себя показал. Но командир ведь – это не только самый лихой пилот, это... ну как тут скажешь. Вот Гачиньский был командир, да.
От всего этого на душе не менее грустно. Но едва усевшись в кресло, Алексы неожиданно обрел внутреннее умиротворение. Все кнопки, тумблеры на месте, РУД тут, крутится туда-сюда, и краска такая привычная. Вот, вот это – настоящая авиация, а не гонки наперегонки с электрической кастрюлей на голове, только на этом месте можно стать летчиком. Скорей бы в небо уже, а?